Он медленно обошел стол, направляясь прямо к Хайке:
– Ты, наверное, рада, что все закончилось.
На какую-то долю секунды я решила, что он узнал про аборт. Должно быть, Хайке тоже так подумала и закивала – пожалуй, слишком быстро, чтобы скрыть тревогу. А Циглер, протянув руку к ее тарелке, схватил яблоко и с громким, зловещим хрустом вгрызся в него так, словно был на пикнике. Он жевал, расхаживая взад-вперед: грудь вперед, локти назад, точно разбегался перед прыжком. До чего странная манера – и что я только в нем нашла?
– Хочу поблагодарить вас за содействие в чрезвычайной ситуации.
Августина не сводила глаз с яблока в лейтенантской руке, ее ноздри раздувались от ярости. Эльфрида, как обычно, дышала шумно, часто всхлипывая. Щеки Лени мгновенно покрылись сеткой лопнувших сосудов. Я вдруг почувствовала себя ужасно уязвимой. Циглер методично наворачивал круги, догрызая свое яблоко, а мы напряженно ждали, что в следующую секунду вежливость сменится угрозами, и заранее готовились к худшему.
Наконец он остановился – прямо у меня за спиной:
– К сожалению, мы не могли поступить иначе, но в конце концов, как видите, справились. Теперь все под контролем, так что приятного аппетита, – и вышел, швырнув огрызок мне в тарелку.
Беата, потянувшись через стол, тотчас же схватила его и зачем-то сунула в сумочку, но я была слишком ошеломлена, чтобы спрашивать. Возле семечек, где остались следы зубов Циглера, сочная мякоть, смоченная его слюной, уже потемнела.
Чего он добивался? Хотел меня шантажировать: мол, все узнают? Или помучить? А может, просто увидеть – этакий приступ ностальгии? Да, мы с ним занимались любовью, но это больше не повторится. Пока никто не узнал, той ночи будто и не было, она прошла, и мы оба вели себя так, словно ничего не случилось. Может, со временем я бы и сама засомневалась, было ли что-нибудь между нами.
Я снова принялась за еду, потом запила ее молоком и, задумавшись, так резко поставила чашку на стол, что та закачалась и опрокинулась.
– Простите, – пробормотала я. Чашка подкатилась к Эльфриде. – Прости.
– Что «прости»? Ничего ж не случилось, берлиночка. – И, передав мне чашку, она принялась промокать салфеткой молочную лужицу.
Спать я пошла рано, но после этого тщетно пыталась уснуть. Лежала с открытыми глазами, представляя, что Циглер придет снова: боялась, что он подкрадется, опять станет стучать в стекло, как прошлой ночью, разобьет его камнем и схватит меня за горло, а прибежавшие на шум Герта и Йозеф не поймут, если я признаюсь, и придется до самой смерти все отрицать… Так я и дрожала в темноте всю ночь.
На следующий день после ужина оберштурмфюрер вышел во двор. Мы с Эльфридой болтали, она, по обыкновению, курила. Циглер двинулся прямо ко мне, и я запнулась на полуслове.
– Ты что это? – недоуменно нахмурилась Эльфрида.
– Брось сигарету! – раздался окрик.
Она медленно обернулась.
– Бросай! Сию секунду! – повторил Циглер.
Эльфрида выпустила окурок, нехотя, словно борясь с желанием сделать последнюю затяжку, – пропадет ведь, обидно.
– Не знала, что здесь нельзя курить.
– Отныне нельзя. В моей казарме не курят. Фюрер ненавидит курильщиков.
Циглер явно злился на меня, а обрушился на Эльфриду лишь потому, что нашел повод придраться.
– Хорошие немки не курят. – Он чуть склонил голову, принюхиваясь: совсем как четыре ночи назад, под моим окном; я поморщилась. – Или, по крайней мере, от них не пахнет этим.
– А я вот ни разу и в рот не брала, – заявила я, хотя Эльфрида вовсю закатывала глаза, показывая, что я должна молчать.
– Уверена? – усмехнулся Циглер.
Огрызок стал совсем бурым. Беата положила его на стол, между черным подсвечником и шкатулкой, потом поднесла спичку к свече. Было уже поздно, близился комендантский час, но пока еще не стемнело; близнецы давно спали. За столом со мной сидели Улла, Лени и Эльфрида.
Хайке не пришла: после аборта они с закадычной подругой несколько отдалились друг от друга и не проявляли особого желания сблизиться снова. Не рассказав Беате об одном из самых значительных событий в своей жизни, Хайке сама провела между ними не слишком явную, но вполне реальную границу. Хотя, по правде сказать, она теперь дичилась и всех тех, с кем разделила свою тайну: похоже, не могла простить, что мы знаем то, о чем сама она предпочла бы забыть.
Августина же с привычным скептицизмом обозвала «всякое там колдовство» полнейшей ерундой и под предлогом укладывания детей осталась дома.
– Проучим Циглера, – сказала Беата, открывая шкатулку, полную портновских булавок. – Сработает – отлично, а нет – хоть развлечемся.
– И… как это сделать? – забеспокоилась Лени. Впрочем, ее смущало не то, что мы причиним Циглеру боль – просто она слышала, будто молитва может обратить порчу против того, кто ее навел, и боялась за собственную жизнь.
– Я добыла то, чего он касался, здесь его слюна, – объяснила Беата. – По очереди втыкаем булавки: если сосредоточимся и представим, что огрызок – это Циглер, лейтенанту не поздоровится.
– Что за глупости? – возмутилась Эльфрида. – И чего ради я пришла?
– Да ладно, не порти нам веселье! Вылитая Августина, честное слово! – отмахнулась Беата. – Ну что тебе стоит, а? Считай, что мы просто убиваем время. Или у тебя есть планы на сегодня?
– А потом подожжем огрызок свечкой? – заинтересовалась Лени.
– Нет, это так, для атмосферы, – довольным тоном протянула ведьмочка.
Эльфрида только плечами пожала:
– Тыкать булавками надкусанное яблоко… Никогда о таком не слышала.
– Других его вещей у нас все равно нет, – заметила Беата, – придется обойтись этим.
– Тогда надо поспешить, а то всю ночь провозимся. Даже не знаю, почему я тебя слушаю.
Достав из коробки булавку, Беата приставила ее к верхней части огрызка и вонзила в почерневшую мякоть.
– Заткни рот, Циглер! – воскликнула она; а я ведь его целовала, этот рот. – Не кричать тебе больше на нас!
– Правильно, – захихикала Лени.
– Нет, девчонки, давайте всерьез, а то не сработает.
– Быстрее, Беата, быстрее, – торопила Эльфрида.
В дрожащем свете свечи пальцы отбрасывали на огрызок длинные угловатые тени, непостижимым образом придавая ему форму человеческого тела, хорошо знакомого мне тела Циглера.
Беата втыкала булавки, называя части этого тела: плечи, которые я обнимала, живот, о который терлась, ноги, которые обхватывала своими ногами.
Это ведь меня Циглер касался, я была запятнана его слюной (да и не только слюной). Втыкать булавки в меня было бы куда действеннее.
