Ближе к полуночи я садилась к окну и, заслышав шаги, показывалась во весь рост. Иногда мне даже казалось, что я вижу улыбку – днем он себе таких вольностей не позволял.
При малейшем шуме я обычно гасила свет, а он прятался в кустах и снова появлялся, стоило мне зажечь лампу – тусклый огонек, прикрытый полотенцем, чтобы не нарушать режим затемнения: вдруг кто заметит? Я забиралась в постель из страха, что войдет Герта (с чего бы?), и однажды так перенервничала, что сразу уснула. Кто знает, сколько он прождал, прежде чем уйти. Его постоянство было сродни зависимости – и все же давало ему власть надо мной.
Ровно через месяц после приема я погасила свет, хотя не слышала ни единого постороннего звука. Потом, приоткрыв дверь и убедившись, что Герта и Йозеф спят, на цыпочках, босиком вышла из кухни через заднюю дверь, пробежала вокруг дома к своему окну и увидела, что он ждет сигнала, сидя на корточках, – совсем как ребенок.
Я отшатнулась, попыталась спрятаться, но правое колено предательски щелкнуло, и Циглер вскочил на ноги. Без разделяющего нас стекла, в черном мундире, он пугал меня не меньше, чем в казарме. Чары рухнули, обнажив неприглядную реальность: я была беспомощна перед своим палачом, но сама отдалась в его лапы.
Циглер бросился ко мне, схватил за руки, прижал к себе, вдыхая аромат моих волос, и тогда я вдруг тоже почувствовала его запах.
Я отвела его в сарай. Тяжелое дыхание в кромешной темноте пугало, но знакомое, такое домашнее тепло придало сил, и я опустилась на пол. Он сел рядом.
Неуклюжие, слепые, мы двигались на ощупь, натыкаясь друг на друга, словно каждый впервые начал осознавать, где проходят границы его тела. А когда все закончилось, даже не стали обсуждать, стоит ли скрывать отношения: просто сделали вид, будто обо всем договорились. Оба несвободны, хотя я и живу одна, он – лейтенант СС: что будет, если вскроется его связь с девушкой, пробующей пищу? Может, и ничего. А может, это строжайше запрещено.
Он не спрашивал, зачем я повела его в сарай, я не спрашивала, зачем он пошел. Когда глаза привыкли к темноте, он только попросил меня спеть для него. Первые слова, первая просьба. Прижавшись губами к его уху, я шепотом спела ту детскую песенку, которой научила дочку Хайке в день аборта. Ту, что пел мне отец.
Лежа голая в сарае, я думала о нем, несгибаемом железнодорожнике. «Упрямец, сладу нет, – ворчала мать, – последний разум потерял». Знал бы он, что я работаю на Гитлера… А что, разве у меня был выбор, защищалась бы я, если бы он вернулся с того света и потребовал отчета о моей жизни? Думаю, он бы ударил меня, невзирая на все свои принципы, надавал бы пощечин со словами, что мы никогда не были и никогда не будем нацистами, а я бы обиженно хныкала, что речь не о нацизме, что все это не имеет отношения к политике, я в нее не лезу, и потом, в тридцать третьем мне было всего шестнадцать, я даже голосовать не могла. «Нет уж, ты в ответе за режим, на который работаешь! – закричал бы отец. – Каждый человек, даже какой-нибудь отшельник, подчиняется законам государства, в котором живет, понимаешь ты это или нет? Так что в нынешней политике виновата и ты, Роза, не думай, что ты без греха». – «Да оставь ее в покое, – взмолилась бы мама, все в том же пальто поверх ночной рубашки, – сама кашу заварила, пускай сама и расхлебывает». – «А может, вы просто злитесь из-за того, что я легла в постель с другим? Уж ты бы, мама, в жизни такого не сделала». – «Не думай, что ты без греха, Роза», – повторил бы отец.
Мы уже двенадцать лет жили при нацистах – и почти не замечали этого. Хотя, казалось бы, как люди вообще могут жить под властью диктаторов?
«У нас не было выбора» – так выглядело наше алиби. Я в ответе только за то, что пробую, я никому не могу этим навредить. Разве принимать пищу – грех? Чего мне стыдиться? Того, что я продаю свой пищеварительный тракт за двести марок в месяц? Или собственной наивной веры в то, что безнравственно жертвовать своей жизнью, не имея высокой цели? И все же мне было стыдно перед отцом: правда, он давно умер, но стыд не знает, что такое время и пространство. Да, выбора у нас не было. Но у меня лично – был. Мне никто не навязывал Циглера, я сама его выбрала и теперь была готова ради него на все. Я сжимала свой стыд в объятиях: сто восемьдесят сантиметров роста, семьдесят восемь килограммов мышц, костей и слюны – и не искала оправданий. К чему оправдываться, если не чувствуешь вины, одно только облегчение? И уверенность.
– Почему ты замолчала?
– Не знаю.
– Что с тобой?
– Песня грустная.
– Спой другую. Ну или не пой, раз не в настроении. Можем просто лежать и смотреть в темноту: уж это мы умеем.
Вернувшись в дом, где тихо посапывали Герта и Йозеф, я обхватила голову руками, не в силах понять, что произошло. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой, но на этот раз одиночество сделало меня сильнее. Вздрагивая от нахлынувших чувств, я сидела на кровати, где в детстве спал Грегор, и, как некогда делала в Берлине, задолго до встречи с ним, вела счет своим тайным преступлениям. Вне всякого сомнения, я снова становилась собой.
21
В зеркале, освещенном первыми лучами утреннего солнца, отражалось мое усталое лицо. Бессонная ночь? Нет, темные круги под глазами давным-давно предвещали новые страдания, и теперь я чувствовала, что пророчество наконец сбывается. А с выцветшей фотографии под рамкой на меня сердито смотрел неулыбчивый мальчишка.
Герта и Йозеф так ничего и не заметили. До чего же глупо, когда люди привыкают доверять друг другу: ночью невестка шасть за порог, а они знай себе спят! И Грегор такой же – унаследовал эту черту от своих наивных родителей. Надеялся на что-то, бросив меня одну, но слишком уж тяжело мне давалась жизнь в одиночестве.
Я едва смогла дождаться автобусного гудка, вестника желанной свободы. Мне было страшно, до дрожи в коленках, снова встречаться с Циглером. И все же я этого хотела.
За обедом пришлось даже отказаться от десерта, хотя пирог, увенчанный капелькой йогурта, выглядел очень аппетитным. Но в этот день лучше было не напрягать желудок: хватит и томатного супа.
– Берлиночка, тебе что, не нравится?
И как ей удается все подмечать?
– Пока не знаю.
Эльфрида доскребла остатки своей порции:
– Потрясающе! Давай, попробуй.
– Собственно, выбор у нас небольшой, – проворчала Августина. – Вот только пока ты тут рассусоливаешь, съесть кусок торта или нет, кругом люди от голода мрут!
– Мне, мне отдай! – загорелась Улла; ей в тот день вместо десерта достались яйца с тмином и картофельным пюре, одно из любимых блюд фюрера: сладковатый запах до сих пор щекотал мне ноздри.
– Брось, не при этих доносчицах, – попыталась вмешаться Августина.
Улла скептически оглядела «одержимых»: две из них, согнувшись над тарелками, уплетали творог, третья макала рикотту в мед.
– Давай! – кивнула она наконец.
