— Что чувствуешь?
— Всё. — Голос ещё слушался!
— Что значит — всё?
Эрик повернул голову, чуть наклонил набок.
— Не только себя и людей рядом. Жизнь чувствую… вообще. Вот этого муравья. Траву. Деревья. Я не знаю… где сейчас заканчивается моя рука.
Алекс дёрнул его за раскрытую ладонь и рывком потянул на себя, заставил подняться.
— Вот здесь заканчивается, соберись!
Эрик хрипло засмеялся. Мир, кажется, сошёл с ума, раз сам капитан забеспокоился о нём!
Не первый час они брели пешком с лошадьми в поводу: без тропы двигаться верхом стало невозможно. Дорога ушла круто вверх. Ноги заскользили по сухим комьям земли. Вскоре они выбрались на край обрыва, поросшего высоченными соснами. Заходящее солнце заливало оранжевым светом небо, верхушки деревьев, золотило шершавые стволы. Вдоль отвесного обрыва тянулась узкая полоса выгоревшей травы. Показалось, что внизу расстилаются не холмы и колышутся от ветра не верхушки деревьев, а настоящие морские волны. Давно они не видели моря…
К счастью, узкая полоса земли вскоре вышла на открытое место. Идти стало легче. Эрик погладил вороного по шее и, с трудом подтянувшись, забрался в седло. И вот они снова закачались в такт лошадиным шагам.
Солнце окончательно скрылось в туманной дымке, с востока набежали тёмные облака. Всё стихло. Перестук копыт стал единственным звуком, нарушающим тишину. Зашумел по листьям монотонный дождь. Скользнули капли по щекам, по лбу.
— Снова дождь? — устало сказала Джейна, которая весь день шла последней.
— Обычная ивварская осень, — отозвался Алекс. — Три дня дождь и день сухо. Относительно.
Снова мутило. Надо отвлечься. Эрик запел наигранно-бодрым голосом в такт качанию морскую шанти, одну из тех, что тянули на борту «Ясного» во время тяжёлой работы:
Прости и прощай, моя милая кирия,
Прости и прощай, моя милая Риа,
Нас ждут берега неизведанной Лирии,
Нам отдан приказ уходить далеко…
— Не лучшая песня, — сказал Алекс, который старательно выбирал дорогу поровнее.
Да, он явно знал, что продолжение там не такое уж романтичное.
— Ладно, — легко согласился Эрик и, подумав, добавил: — У меня есть другая.
Он немного подумал и начал тихо напевать один полузабытый романс. Какой же там был мотив? Сначала едва слышно, почти шёпотом затянул Эрик в мокрой тишине.
Прозрачен свет… Изменчив путь.
Дожди — спасенье от потерь.
Под стук копыт: «Когда-нибудь…»
Но в шуме ветра: «Не теперь».
Эрик прикрыл глаза и отдался рвущейся изнутри песне. С каждой строкой его голос уверенней скользил между стволов и камней, набирая силу.
Закрыть глаза — а что за мглой?
Крик чаек, море, пенный вал,
И добрый сон и выбор злой:
Не знал, не верил, не желал.
Но как легко — идти дождём,
Плескать волной, дрожать листвой,
Быть ветром или кораблём,
Быть кем угодно. А собой?
И так, и в том, что не сбылось,
Скользнуло краем — и за край…
Но истина с надеждой врозь:
«Не жди, не помни, не желай».
Крепли звуки, окружали их, сплетались со струями дождя и неслись куда-то в небо, и Джейна молча подтянулась ближе, и Алекс молчал, будто слушал, и Эрик чувствовал, что жизнь ещё есть, бьётся в его груди горячей кровью, течёт по жилам. И пусть кружит голову запах мокрой земли, пусть от голода немеют пальцы, пусть он теряет себя, но он ещё жив!
Хотелось ни о чём не думать, только петь, только позволить мелодии звучать всё громче, со всей его страстью и со всей болью. Чтобы мир слышал! Слышал этот демонов мир! И Эрик продолжал петь, чувствуя, как срывается от холодной влаги горло.
Открыть глаза. Щека мокра.
Всего лишь дождь — всего лишь путь.
Но щебет птиц, но запах трав —
Сейчас, а не когда-нибудь
Пить жадно, словно в первый раз,
И забывать, и вспоминать.
И пусть другое — не сейчас:
Не быть… не верить… не желать.
[1]
Глава 9. Тьма и свет
— Это была она, мой сентар! Я видел, как она тайком пробиралась в камеру… — пробормотал Нотэри на ухо один из его слуг.
Талира не понимала, как услышала его свистящий шёпот с другого конца коридора. Она резко обернулась и встретила взгляд старшего наследника в упор. Сощуренные карие глаза, поджатые в какой-то насмешливой манере узкие губы. Что он там думает?!
— Анабель, идём, — приказала Талира, повернувшись к верной фрейлине. Но вместо упругих рыжих кудрей увидела вдруг невозмутимое лицо генерал-фельдмаршала с кривым шрамом на щеке.
— Сентар Ильяс?
— Моя сента, вы обвиняетесь в государственной измене и связи с преступником. Мне жаль, — в холодном голосе не было и намёка на жалость.
Талира гневно обернулась и заметила, что Нотэри уже стоял совсем рядом. А из-за его спины вышли солдаты, все как на подбор с такими же непробиваемыми лицами.
— Что за нелепость?! — Талира вскинула голову и снова заговорила с Ильясом, хоть и казалось, что он и вовсе её не слышит. — Сентар, вы всегда были за справедливость, как вы допускаете такое…
— Это и есть справедливость, мейра сента, — почти пропел Ильяс, склонившись к самому её уху. Горячее дыхание обдало кожу, и всё вокруг закружилось.
Её подхватили под руки и куда-то повели, быстро-быстро. Отчего-то не было сил сопротивляться. Талира могла только смотреть, как мимо мелькают знакомые и незнакомые лица, коридоры, залы, как встречные отворачиваются от неё, как бьются вдруг в руках прислуги подносы с посеребренными бокалами. Её вывели на улицу, на центральную площадь перед дворцом. Там уже возник эшафот, на котором стояла деревянная колода, накрытая алым бархатом.
Талира посмотрела на себя. Она ведь в таком же ярко-алом платье…
Всё происходило мгновенно. Талиру вывели наверх, а она даже не понимала, как шагает по деревянным ступеням эшафота, не видела, кто ведёт её. В считаные минуты всю площадь заполнили люди, их были толпы, они прибывали и прибывали, занимая всё свободное место. И смотрели, смотрели на неё в упор, кто-то тыкал пальцем, а кто-то стыдливо опускал глаза.
Этого не может быть! Всего этого — не может быть! Но за спиной уже читают приговор. А она всё так же не может сказать и слова, точно онемела. Последние обвинительные слова — и её заставляют склонить голову. И нет сил сопротивляться.
