— Помните, что делает сынок Тонкого, когда папенька представляет его своему другу детства?
Алина от неожиданности захлопала ресницами.
— Здоровается? — предположила она.
— Нет, — начал загораться Ардов. — Ни он, ни жена Луиза не произносят за всю встречу ни слова.
— О господи, — увлеклась и Алина. — Может, поклонился?
Илья Алексеевич принялся цитировать: «Нафанаил немного подумал и снял…»
— Шапку! — воскликнула девушка с такой радостью, словно выиграла в лотерею.
Казалось, она уже забыла, с чего началась эта викторина, и просто радовалась беззаботной болтовне.
— Верно, — не отступал Ардов. — А что случилось с этой шапкой в финале?
— Надел обратно?
Алина пришла в совершеннейший восторг. Она хохотала, замирала, прижимала ладони к щекам — словом, была чудо как естественна и хороша.
— Бог мой, совершенно не помню. Он что, простоял без шапки весь рассказ?
— Нет, Алина Андреевна! Нет! — радовался вместе с девушкой Илья Алексеевич. — Ну, вспомните же!
— Да что же? Уж не выбросил ли он ее?
— Почти угадали! Уронил…
— Уронил шапку?
— Нет!
— Ардов, вы меня запутали! Уронил, но не шапку? Господи, да что же могло там быть?
Убедившись, что собеседница не в состоянии восстановить текст в памяти, Илья Алексеевич продекламировал финал рассказа: «Тонкий пожал три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец: «хи-хи-хи». Жена улыбнулась. Нафанаил шаркнул ногой и уронил…» — Ардов сделал паузу, как в цирке. Алина замерла.
— «Фуражку!» — выкрикнул молодой человек.
Девушка закричала и захлопала в ладоши.
— «Все трое были приятно ошеломлены», — докончил цитату Илья Алексеевич.
— Ну нет, этого не может быть!
— Вы можете проверить, Алина Андреевна.
— Так вот и фуражка?
— Да…
— Непостижимо.
— А как вы это заметили? Ведь это же… невозможно… Вначале снял шапку, а в конце уронил фуражку…
Ардов сделался серьезным.
— Просто я это вижу… — тихо произнес он.
Алина почувствовала, что молодой человек говорит что-то очень важное для него. Она приблизилась к нему и заглянула в глаза. Илье Алексеевичу впервые было легко и спокойно рядом с женщиной. Не нужно было притворяться таким же, как все, делать вид, что чего-то не помнишь… Ардов помнил все. Любой эпизод своей жизни, любой предмет, звук, вкус, когда-либо увиденный, услышанный, прочувствованный, а точнее — пережитый им, Ардов мог легко вызвать из памяти.
— Ардов, вы уникум…
«Господи, только бы не она…» — волна кислятины прошла по языку. Ардов скривился.
— А мама вас поддерживает? — задал он вопрос, ради которого пришел.
Ему было противно. Вопрос был неискренний и вероломный. Ардову так хотелось просто болтать с девушкой, болтать ни о чем…
— Она умерла… — тихо сказала Алина.
Помолчав, она продолжила:
— Я так хотела защитить ее — и не могла.
— Защитить — от кого?
У Алины навернулись слезы.
— Наверное, плохо так говорить, но я ничего не могу с собой поделать… Я хочу, чтобы он так же страдал, как страдала перед смертью мама… Чтобы все его положение, эти звания, восторги почитателей, успешная практика, книги и гонорары — чтобы все это превратилось в прах…
Девушка уткнулась в плечо Ардову. Этого молодой человек не ожидал. Оказывается, у нее тоже были секреты, которые некому было доверить.
— Сейчас у него любовница… — шмыгнула Алина носом. — Отвратительная, манерная особа. И года не прошло после маминой смерти, как она появилась…
Вдруг дочка психолога отстранилась и вытерла слезы.
— Вы заходите к нам, Ардов, — сказала она и убежала.
Глава 26
В участке. Гусь
В участке бурлила привычная жизнь. Пилипченко опрашивал застенчивую проститутку. За соседним столом чины полиции разложили потрепанный листок «Синопского сражения»
[20] и метали кости, передвигая фишки. Свинцов играл за Россию, Африканов — за Турцию и вот-вот должен был добраться до корабля неприятеля.
− Что ж ты, Уткина, пожар устроила?
− Совершенно непричастна, господин полицейский.
− Как же непричастна, когда в постели курила?
− Она уже была.
− Что — «была»?
− Уже горела.
− Кто? Постель?
− Да…
Бросив кости и отбив вражеское нападение, Свинцов на мгновение отвлекся от игры:
− Ты что же, дуся, в горящую постель залезла, что ли?
− Конечно! — подумав, озарилась дамочка.
Пилипченко безропотно заносил показания в протокол. Рядом перед Облауховым покачивался на стуле нетрезвый мещанин потрепанного, но гордого вида.
— Он там третий день уже! Вы можете себе представить? — возмущался посетитель. — Без еды, без питья. Это что же, позвольте спросить, за издевательство?
Облаухов вывел в протоколе: «сидитъ безъ еды и питья».
— Где он там сидит-то? — поинтересовался Свинцов.
— Как где? — Неравнодушный гражданин развернулся к околоточному. — В витрине! В витрине сидит! В витрине этой самой лавки! Зажат вот так вот между двух стекол, ему там и развернуться негде! Я как член Общества покровительства животным…
— Да кто сидит-то? — не выдержал Свинцов.
— Как кто? — удивился мещанин. — Гусь!
«Турция» вплотную подобралась к кораблю Свинцова, и он отвлекся.
Закончив составлять протокол, Облаухов принялся упрашивать Ивана Даниловича бросить «Синопское сражение» и проверить мясную лавку Петракова на углу Садовой и Спасского переулка.
— А чего там? — упирался Иван Данилыч.
— Да ведь сами слышали — гусь.
— И что? Не буянит ведь?
— Это жестокое обращение! — опять встрепенулся мещанин, который уже было задремал. — Я, как член Общества покровительства животным… требую прекратить…
— Надо проверить, Иван Данилыч, — проникновенно увещевал Облаухов, добавив для убедительности любимую фразу Троекрутова: «В участке лишние жалобы ни к чему».
Свинцов зачем-то посмотрел в потолок, потом встал, оправился и грозно взглянул на защитника животных.
