Я несколько раз пыталась торкнуться в запертую дверь, отделявшую патио от шумной улицы. Она была заперта.
Никто-то не собирался меня выпускать. Что ж, побуду здесь.
Я вернулась на кухню, открыла бутылку лимончелло, плеснула себе в красивый, красного стекла, бокал, сделала несколько глотков. Было очень вкусно.
Потом, выпив почти целый бокал, решила наконец переодеться.
Поскольку свою одежду, напитанную кровью Алика, я оставила в доме, где еще долго будут вспоминать (ругая туристов) пропавшие белые шорты и черную майку, я решила надеть на себя вещи Дино.
Нашла снова белые, но на этот раз длинные, почти по колено, широкие шорты, длинную белую льняную рубаху с голубым воротом. Подобрав волосы, надела на голову мужскую белую бейсболку. Нашла несколько солнцезащитных мужских, разумеется, очков, выбрала самые большие, черные, прямоугольные, вполлица. Взглянула в этом прикиде на себя в зеркало.
Что ж, очень даже ничего.
Без волос, с закрытым лицом, да еще и в балахонистой, великоватой одежде, решила я, меня точно никто не узнает.
Сумерки сделали даже воздух в патио каким-то синим, нереальным.
Я догадалась включить стеклянные светильники, украшавшие две противоположных каменных стены, и тотчас зелень растений заиграла изумрудными бликами. Как же там было красиво!
Вот говорят, что время лечит.
Может, когда-то и лечит, но у меня в то время были особые отношения со временем — воспоминания, помноженные на часы, дали скверный результат: перед глазами, сменяя друг друга, замелькали цветные слайды кошмаров!
Труп Джейн Севидж, мертвый «американец», окровавленная голова Алика… Кто будет разгребать все эти преступления? Кто распутает клубок убийств? И кто за всем этим стоит?
Я так разволновалась, что мне стало холодно.
Выключила фонари и вернулась в дом, взяла с кресла в гостиной плед и забралась с ним на кровать, легла, укрылась и замерла, прислушиваясь к звукам за стеной.
Город притих. Сейчас вечерняя жизнь текла лишь на набережной, в кафе и ресторанах — туристы отдыхали, делились впечатлениями, отдавали дань итальянской кухне.
Жители Неаполя занимались своими обычными делами. Лавочники закрывали свои магазинчики, подсчитывая выручку. Хозяйки накрывали стол к ужину, наверняка это была паста — макароны с сыром или соусом.
В каждом доме, представляла я, пахло базиликом, чесноком, оливковым маслом. Кто-то после ужина уже расположился перед телевизором, покуривая сигарету. Дети, покончив с ужином, играли в свои компьютерные игры. Женщины, прибравшись в кухне после ужина, принимали душ после долгого, наполненного заботами дня, занимались собой или тоже смотрели какое-нибудь вечернее телешоу. И только одна русская женщина, причем немолодая, сидела (вернее, лежала) взаперти в чужом доме и продолжала упорно играть в прятки со своими фантазиями и воображением.
…Я проснулась и поняла, что вокруг темно, хотя помнила, что нарочно оставила включенной ночную лампу на прикроватной тумбочке.
Плотные полотняные жалюзи делали темноту спальни особенно густой, непроницаемой.
Я забеспокоилась, пошевелилась под пледом, высунула руку, чтобы нащупать выключатель лампы, но тотчас коснулась какой-то невидимой, твердой преграды, на ощупь похожей на тело.
Я собралась уже было закричать, потому что мгновенно мой организм отреагировал шевелением волос в области темени и спазмом в горле, как мне прикрыли рот, и в ухо шепнули:
— Тихо, Зоя, это я.
Тотчас вспыхнул свет, и я увидела Дино. Но с лицом и улыбкой Алекса.
Вот что сделала всего лишь одна фраза, произнесенная на чисто русском языке. Да и голос, в котором я еще недавно сомневалась, словно успела за семь лет позабыть его звучание, принадлежал Алексу.
Я онемела.
Хотела что-то сказать, спросить, но мне рот словно запечатали.
Я смотрела широко распахнутыми глазами в глаза Алекса и чувствовала, как они медленно наполняются слезами.
— Это я, не сомневайся.
Наконец я выдохнула, глотнула воздуха и закашлялась. Речь вернулась ко мне. Но только вместо упреков, типа «как ты мог» и «куда ты делся», «почему не сказал мне о том, что жив», я прошептала, прижимаясь к нему:
— Как же я рада…
— Зоя, милая, — я чувствовала его поцелуи на своей макушке, ровно в том месте, где недавно волосы мои, что называется, стояли дыбом. — Ни о чем не спрашивай. Просто уезжай, и все, поняла? Все очень серьезно.
— Кто эти люди? Что им от меня надо было? — Вопрос сам сорвался с языка.
— Не могу тебе ничего сказать, кроме одного — тебе больше здесь ничего не грозит, понимаешь? Ты просто отсюда поезжай в аэропорт и улетай в Москву.
— А ты?
— Меня ты должна забыть. Это главное условие, и больше я ничего не могу тебе сказать. Все, повторяю, слишком серьезно.
— Но если ты любишь меня, то почему не позвал меня сюда раньше? Что тебе стоило позвонить мне и сказать, что ты живешь в Неаполе? Ты потерял память или? Что с тобой случилось? Что-то нехорошее, да?
— Я понимаю, как тебе тяжело, милая, и все, что с тобой произошло, и твой приезд сюда — невероятная, фантастическая случайность… Ты не должна была встретиться со мной, нет…
В какой-то миг я подумала, что это не Алекс. Как мог мой Алекс говорить мне такие ужасные слова? Как он мог не хотеть увидеть меня все эти годы?
— Ладно… — я нервно махнула рукой, сквозь слезы собираясь произнести нашу с ним фразу, чтобы в очередной раз проверить, он ли это, — … ни слова о…
— …драконах, — произнес он пароль, целуя меня в губы. — Не проверяй, это я, твой Алекс.
— Скажи, все это связано с твоей научной деятельностью? — Я и не поняла, как сумела выговорить эту корявую фразу, вложив в нее все вопросы сразу.
— Да. Зоя, дорогая, ты должна знать — чтобы мы оба были живы, ты должна уехать. И быть сильной, слышишь, очень сильной. И жить, жить дальше. — Голос его дрогнул.
— Но мы когда-нибудь встретимся с тобой? Только скажи, я могу надеяться?
Я вцепилась в него мертвой хваткой, понимая, что вижу перед собой все же не призрак, а живого, настоящего, хотя и слегка потрепанного жизнью Алекса.
Да, он изменился, стал немного другим, но все равно — не чужим, нет!
Вместо ответа он принялся жадно целовать меня, и его страсть была какой-то болезненной, нервной, на грани истерики, я даже испугалась, что он своими долгими мучительными поцелуями перекроет мне воздух.
Я, задыхаясь, отвечала на его поцелуи и, пытаясь раствориться в его объятиях, все равно чувствовала, как меня лихорадит, как стучат мои зубы. И в эту ночь он, Алекс-Дино, был уже другим, не таким робким и осторожным, как в нашу первую ночь в Неаполе, его любовь была стихийная, звериная, даже грубая, и было в этом что-то невыразимо грустное, прощальное.
