– А ты мне ничего не сказал.
– Не было подходящего момента.
– Хорошо, что ты не знал все с самого начала. А то я подумала бы, что ты просто жалеешь меня.
– Не понимаю.
– Ну, знаешь… «Я беру свою несчастную племянницу на вечеринку. Вы не могли бы за ней поухаживать?»
Хьюго рассмеялся:
– Уверяю тебя, из меня плохой утешитель несчастных племянниц. Я их за милю обхожу.
Они помолчали. Потом он сказал:
– Стало быть, с этим все, вопрос исчерпан. И тема закрыта.
– Так будет лучше.
– Поговорим о чем-нибудь другом. Когда тебе нужно возвращаться в Тринкомали?
– Еще только через три недели. Мой отпуск заканчивается в понедельник утром. Боб сказал, что постарается подбросить меня до Канди, а оттуда как-нибудь доберусь одна.
– Почему бы тебе не полететь самолетом?
– Потому что это был бы самолет ВВС, а получить место на него непросто.
– Тебе хочется назад?
– Не очень. Теперь, когда война закончилась, всех будут мало-помалу отсылать домой. Вероятно, «Аделаида» – корабль-база для подлодок, на котором я работаю, – вместе с Четвертой флотилией будет отправлена в Австралию. Тогда мне придется перейти на другую работу, на берегу. – Она потянулась к своему бокалу, отпила еще один глоток восхитительного вина и поставила бокал на место. – Я от всего этого уже устала, – призналась она. – Хорошо бы прямо сейчас сесть на транспортное судно и поплыть в Англию. Но боюсь, это невозможно.
– А когда это станет возможно, что ты будешь делать?
– Вернусь домой. – Она уже рассказывала ему о Корнуолле и Дауэр-хаусе, о Бидди Сомервиль и Филлис – в тот день, когда они сидели на пляже в Маунт-Лавинии и смотрели, как мощные волны с грохотом обрушиваются на песок. – И работать нигде не буду, и вообще не буду делать ничего, что мне не по душе. Отращу волосы до талии, ложиться спать буду, когда захочется, и вставать, когда захочется, буду кутить ночи напролет. Я всю жизнь жила по правилам, по уставу. Сначала школа, потом война и служба. Мне же двадцать четыре года, Хьюго. Самое время немножко гульнуть, как ты считаешь?
– Совершенно согласен. Но ведь война коснулась всех без исключения, и для многих она открыла новые возможности, раздвинула жизненные горизонты, явилась каким-то выходом, освобождением от рутины, от бесперспективной работы.
Джудит подумала о Сириле Эдди, который благодаря войне смог уйти с ненавистной шахты и осуществить свою мечту – стать моряком. Хьюго продолжал:
– Я знаю по меньшей мере двух женщин, получивших хорошее образование и вышедших замуж в двадцать с небольшим лет – потому только, что ничего лучшего они не могли придумать. Но началась война, и они, освободившись от своих «половин», получили возможность соприкоснуться с французами, поляками, норвежцами, сражающимися за независимость своих стран, не говоря уже об американцах, – для них наступила самая яркая пора в жизни.
– Вернутся ли они к своим мужьям?
– Думаю, что да. Более зрелыми и мудрыми женщинами.
– Да уж, – рассмеялась Джудит, – все мы меняемся.
– Иначе жизнь была бы скучна.
Он рассуждал, как человек, умудренный жизнью.
– Сколько тебе лет? – спросила она.
– Тридцать четыре.
– У тебя никогда не возникало желания жениться?
– Сто раз. Но только не в войну. Меня никогда особенно не прельщала перспектива быть убитым, а уж умереть с мыслью о том, что оставляешь жену вдовой, а детей – сиротами, – хуже этого представить ничего невозможно.
– Но война уже кончилась.
– Правда. Но я все еще связываю свое будущее с флотом. Если, конечно, меня не спишут за ненадобностью, не уволят в запас или не отправят на какую-нибудь ужасную работу на берегу.
Вернулся метрдотель, чтобы принять их заказ, но ему пришлось подождать: они еще и не заглядывали в меню. Наконец оба выбрали одно и то же – устрицы и цыпленка; метрдотель заново наполнил их бокалы и беззвучно удалился.
Они помолчали. Потом Джудит вздохнула.
– О чем это ты? – спросил Хьюго.
– Не знаю. Наверно, о том, что надо возвращаться в Тринкомали. Как будто в школу после каникул.
– Не думай об этом.
– Не буду, – с готовностью пообещала она и прибавила: – И с чего это мы углубились в такие серьезные темы?
– Наверно, это моя вина. Давай их немедленно закроем и перейдем к чему-нибудь более легкому.
– Не знаю, с чего и начать.
– Расскажи что-нибудь смешное или загадай загадку.
– Жалко, что у нас нет бумажных колпаков.
– Тогда на нас обратили бы внимание. Если мы станем паясничать у всех на глазах, нас попросят очистить помещение. Только подумай, какой будет скандал. Выставлены из «Саламандры». Мойра Барридж была бы в восторге, то-то ей было бы о чем языком чесать на полгода вперед.
– Она бы сказала: так им и надо – за вранье и недоброжелательность.
– Я думаю, нам следует распланировать эти три недели и не терять ни минуты. Чтобы ты могла вернуться в Тринкомали с огоньком в глазах и массой приятных воспоминаний. Я свожу тебя в Негомбо, покажу старинный португальский форт, очень красивый. И будем купаться в Панадуре, это пляж сразу за «Голубой лагуной». Можно будет еще посетить Ратанапуру. В тамошней гостинице на столиках стоят старые суповые тарелки, полные сапфиров. Я куплю тебе одну штучку. Чем тебе еще нравится заниматься? Как насчет спорта? Мы могли бы поиграть в теннис.
– У меня нет ракетки.
– Одолжим у кого-нибудь.
– Надо подумать. А ты очень хорошо играешь?
– Блестяще. Я – образец мужественной грации, когда перепрыгиваю через сетку, чтобы поздравить победителя.
Снова заиграл оркестр, на этот раз не южноамериканскую музыку, а старую сентиментальную песню, мелодию которой вел тенор-саксофон.
Только любовь я могу тебе дать, крошка,
Кроме любви, с меня нечего взять, крошка…
Хьюго быстро поднялся:
– Идем танцевать.
Они вышли на танцплощадку, и она шагнула к нему в объятия. Танцевал он, как она и предполагала, с непринужденным мастерством, крепко прижимая ее к себе и склонив голову так, что их щеки соприкасались. И ничего не говорил. Да и не нужно было ничего говорить.
Мог бы – тебя разодел я в меха, крошка,
В золото, яхонты и жемчуга, крошка.
День этот вскоре придет, а пока, крошка,
Только любовь я могу тебе дать…
Через его плечо она взглянула на лунный диск, и ей показалось, что на нее упал мимолетный луч счастья.
