– Позволь, mon cher ami, сим скромным куском неживой материи приветствовать тебя в день твоих славных именин.
– Благодарю, Иосиф.
Они трижды, по-русски, расцеловались.
Слуги внесли четыре серебряные кастрюли с горелками для фондю, белое вино, мелко нарезанный швейцарский сыр, золотые спицы, чеснок и оливковое масло.
– Прелестно. – Хрущев бегло разглядел заколку и небрежно нацепил ее на ворот своей сорочки. – Выпьем.
Слуга наполнил шампанским два бокала.
– За тебя, mon cher, – поднял бокал Сталин.
– Нет, нет, – покачал головой граф. – Мои именины прошли. Утро. И посему я хочу выпить за одно твое удивительное качество, которому всегда завидовал.
– Неужели во мне есть что-то, способное вызвать твою зависть? – улыбнулся Сталин.
– Есть, Иосиф. Твое умение жить настоящим.
– Первый раз слышу!
– Да, да. Николай II умел жить прошлым, Ленин – будущим. А ты – живешь настоящим. Живешь полной грудью. И вместе с тобой живет настоящим советский народ.
Сталин серьезно посмотрел во влажные, глубоко посаженные глаза Хрущева. Они чокнулись и выпили.
Слуги между тем проворно готовили фондю – топили сыр в кипящем вине, быстро размешивая его специальными ложками.
Двое охранников подземной тюрьмы внесли на мраморной доске отрубленный торс только что умершего юноши. Торс сочился парной кровью. Повар с ножом и двузубой вилкой склонился над ним и вопросительно посмотрел на графа.
– Вырезку. На уровне почек, – приказал Хрущев.
Повар принялся вырезать из торса два узких куска.
– Cela vaudrait le coup d’aller à Archangelskoe pour gouter une vraie fondue! – засмеялся Сталин, садясь за стол. – Я, признаться, только что поужинал.
– Мое фондю я готов есть в любое время суток. – Граф сел на противоположный конец стола. – Такого в вашем Кремле не попробуешь… Опять небось свинину ели? Или этих дурацких рябчиков в сметане?
– Mon cher, ты культивируешь в себе желчь.
– Я культивирую в себе гастронома. У вас не осталось ни одного хорошего повара. Ежов и Берия пересажали всех.
– Приходи к нам на 8 Марта. Будет прекрасный французский стол. И куча дам, которых ты так не любишь.
– Дважды в кремлевскую воду не входят… Расскажи лучше про эту амнистию.
– По “ленинградскому делу”?
– Да. Что это за метания? Вы полагаете, что ждановское противопоставление убогих ярмарок продовольственным советским магазинам не было ошибочным? И Вознесенский не занимался промышленным вредительством?
Сталин осторожно стряхнул пепел с сигары в аметистовую пепельницу:
– Вознесенский действительно был вредителем и работал на англичан. А насчет ярмарок для народа у Политбюро мнение изменилось.
– Вот как? – притворно поднял брови граф. – Значит, ждановские ярмарки – не реставрация лапотной Руси?
– В них было много действительно лапотного, архаического… эти показательные казни на Сенной, четвертования, битье батогами… массовые совокупления на льду… Но. Сама идея устройства зимних ярмарок не была антисоветской.
– Гениально! – Хрущев ударил своими костистыми ладонями по столу, и длинный, черного дерева стол угрожающе загудел в гулком и прохладном пространстве зала. – Ленин и Сталин освободили забитого русского человека, сделали внутренне и внешне свободным! Но счастье ему обеспечат не медикаментозные разработки наших химиков, а коллективные пляски, свальный хлыстовский грех и поклонение Перуну на Сенатской площади! “Припадем к корням и напьемся древней радости предков!” Эту бухаринскую крамолу раньше протаскивали Жданов и Постышев. А теперь кто? Маленков?
– Маленков здесь ни при чем.
– А кому же пришло в голову амнистировать “ленинградцев”?
– Мне.
Хрущев тяжело посмотрел на него. Сталин ответил спокойным немигающим взглядом. Хрущев отвел глаза в сторону повара и слуг:
– Ну и что?
– Все готово, ваше сиятельство, – выпрямился бритоголовый повар.
– Подавай.
Вмиг перед Сталиным и Хрущевым были поставлены кастрюли с кипящим оливковым маслом и нехотя булькающим расплавленным сыром, тарелки со специями и с мелко нарезанной человечиной.
Хрущев воткнул спицу в кровавый кусок, быстро обжарил его в масле, затем посыпал свежемолотым перцем, обмакнул в сыр, отправил в рот и сразу же запил добрым глотком ледяного “Château Rieussec”. Сталин выбрал небольшой кусочек человеческой вырезки, обжарил в масле, спрыснул лимоном, долго и неторопливо окунал в тягучий сыр, вынул, покрутил спицей в воздухе, остужая, и так же не спеша поднес к губам и попробовал:
– М-м-м… Incroyable.
Некоторое время они ели и пили молча.
– Значит, Жданов тоже будет реабилитирован? – спросил Хрущев.
– Возможно… – Сталин любовался мясом, стремительно меняющим свой цвет в кипящем оливковом масле. – Послушай, mon ami, я давно тебя хотел спросить: почему ты не держишь собак?
– Я не люблю животных, – сухо ответил Хрущев.
– Странно. Такой гедонист – и не любит животных.
– Я не гедонист. – Граф зло посмотрел на Сталина.
– Еще одна новость! А кто же ты, mon cher?
– Раб Сталина, – угрюмо процедил граф, открыл рот, вывалил свой мясистый, с беловато-желтым налетом язык и, закатив глаза, завибрировал им, издавая низкий гортанный звук.
Сталин замер с золотой спицей в руке. Тонкие пальцы его разжались, спица с нанизанным куском сырой человечины упала ему на колени, соскользнула на пол и завертелась на блестящем паркете. Голова вождя дернулась назад, пальцы вцепились в стол, и после долгого приступа хохота хрипло-пронзительное “Ясаух пашо!” разнеслось по пустынным залам дворца.
ААА разродилась к восьми утра. Она лежала, подплывая кровью, на своей громоздкой кровати с поднятым к потолку балдахином и слезящимися глазами смотрела на плод – черное матовое яйцо чуть меньше куриного, покоящееся на ладонях коленопреклоненной маленькой дамы. Большая дама, посаженная на цепь возле ванны, билась и надсадно выла, чуя нехорошее. Роды были смертельны для ААА. Жить ей оставалось недолго. Кровь сочилась из ее развороченной матки, и не было на земле силы, способной остановить ее. Швейцар, опустившись на колени, беззвучно плакал.
– Зовите… пускай попытаются… – прохрипела ААА.
Швейцар неловко поднялся с колен и вышел к собравшимся подросткам:
– Ступайте…
Подростки стали робко подниматься по лестнице.
– Только по одному… по одному… – хрипела ААА.
– По одному, – высморкался в кулак швейцар и угрюмым цербером встал в дверях спальни.
