Чем проснувшийся человек отличается от как бы проснувшегося? Проснувшийся, то есть разбудивший свою совесть раз и навсегда, стряхнувший с себя зло равнодушия к жизни других людей в виде крепко и сильно приставшей к телу коросты, которая, как скорлупа или панцирь, стягивает совесть каждого современного человека, живущего в современном обществе, основанном на узаконенном угнетении одних людей, слабых и бедных, другими людьми, сильными и богатыми, этот проснувшийся человек любой свой поступок или проступок будет сверять со своей новой, молодой, пробудившейся ото сна совестью. Человек же как бы проснувшийся будет по-прежнему сверять свои поступки не с совестью, а с формой коросты общественно узаконенной лжи, приставшей к его совести, продолжая по-прежнему льстить самому себе.
Повинуясь этому самообольщению, старый князь подавил в себе порыв гнева и решил простить сына.
“Так будет лучше и для нас, и для его положения в свете, а с другой стороны – так будет и по-христиански”, – умно заключил князь и, оставшись чрезвычайно довольным собою, сразу же отписал сыну письмо с приглашением приехать в Поспелово на медвежью охоту.
Через неделю молодой Арзамасов уже целовал впалые щеки отца.
Хотя Борис и вернулся в Поспелово с чувством вины, письмо отца приободрило его, не вызвав и признаков раскаяния.
“Разве могу я быть виноватым?” – как бы говорили его быстрые черные глаза и всегда румяное круглое лицо.
Старик Арзамасов не стал докучать сыну расспросами, даже не поинтересовался о ране, решив задвинуть эту историю в самый дальний угол своей памяти, как задвигают разочаровавшую книгу на самую верхнюю пыльную полку в библиотеке, меж таких же неинтересных и забытых книг.
“Охота все успокоит и всех примирит”, – думал Михаил Саввич.
Решено было идти в первый четверг на Масленицу.
Утро выдалось солнечным и морозным. Борис, проснувшись, по обыкновению, поздно, с удовольствием различил узкий клин ярко-голубого неба в просвете глухих штор и сладко потянулся всем своим молодым телом. Быстро собравшись, он сбежал с крыльца и по идеально ровно расчищенной от снега дорожке поспешил на скотный двор.
Старый князь был уже там; облаченный в короткий полушубок, с ножом на поясе, в пушистой волчьей шапке, он ничем не отличался от двух его верных охотников – камердинера Степана и поспеловского мужика Ваньки Сиволая. Оба были страстными медвежатниками и бессменными товарищами князя по охоте, взявшими с ним шестьдесят два медведя. Степан – коренастый, с узким волчьим лицом и въедливыми глазами, первым заметил молодого князя и, сняв лисий треух, привычно поклонился. Ванька, высокий широкоплечий богатырь с глуповато-благодушным выражением на круглом, как тыква, лице, неловко сгреб с головы трепаный малахай и тяжело согнулся в пояс. Стоявшие поодаль шестеро мужиков с рогатинами нехотя сняли шапки и тоже поклонились.
– А, это ты, – повернулся к Борису старый князь, бросая на снег рваный подуздок и подставляя сыну щеку. – Здравствуй.
Борис поцеловал отца.
– С такой амуницией они у тебя к чертям разбегутся, разбойник! – сурово, но без злобы заговорил старик, забывая про сына.
Горбатый скотник Гаврила виновато стоял перед ним, теребя нагайку.
– Чего уставился, разбойник! Выводи! – крикнул Арзамасов.
Гаврила заскрипел мерзлыми воротами, скрылся в хлеву и тотчас вывел на цепях трех давил – Шкворня, Сигея и Ноздрю. Завидя охотников, давилы завопили на все лады и рванулись к господам.
Гаврила ловко поддернул их и подвел к старому князю.
Давилы подползли к нему на четвереньках и стали лизать его высокие, блестящие от сала сапоги.
– Не кормил! – утвердительно спросил старик, улыбаясь давилам.
– Как же, барин? – обиделся Гаврила. – На что же их кормить-то перед травлей?
– Ну, что скажешь? – Старый князь с усмешкой посмотрел на сына. – Хороши мои давилы?
– Хороши, – ответил Борис, беря за изодранное ухо Сигея и поворачивая к себе его смоляную лохматую голову. – А где же Свищ?
– Свища я весною Семену Васильевичу продал. – Старый князь вытянул из тулупа свою неизменную серебряную фляжку с кориандровой настойкой. – Он, mon cher, сперва меняться предлагал на его Броню, да на что мне? Продал за тысячу. Тройки нам всегда довольно было, Свищ только под ногами путался. Верно, Степан?
– Точно так, ваше сиятельство! – серьезно согласился Степан, отпихивая прыгающего на него Шкворня. – Тройкой давить ухватистей.
– Свищ один мог шатуна задавить, – сказал сам себе Борис, сразу вспомнив рыжеволосого, конопатого Свища, любителя говяжьих костей и тоскливых повечерних песен без слов.
Ноздря, узнав Бориса, прыгнул, гремя искусанной цепью, ему на грудь, вцепился в плечи узловатыми черными пальцами и, радостно визжа, потянулся своей щекастой задубевшей мордой к румяному лицу князя.
– Капо! – пробормотал Борис, пнув Ноздрю в живот коленом, и давило радостно отпрянул, бормоча свое обычное “ети-петь, ети-петь”.
Ноздря был матерым сорокалетним давилой, сокрушившим ребра не одному десятку медведей и прозванным так за свою отроческую привычку жадно вылизывать по утрам господам и прислуге ноздри. От других давил он отличался неимоверно широкой грудью, волосатыми, длинными, мускулистыми руками, беспокойные пальцы которых непрерывно теребили растянутые соски на его груди.
Ноздрю непременно на всех охотах ставили на прием – то есть первым на пути рвущегося из берлоги зверя.
– Гаврила, седлай! – приказал старый князь, убирая фляжку и стремительно пряча свои маленькие руки в рукавицы.
Вокруг все зашевелилось.
“Вот оно, началось!” – весело подумал Борис, подпоясываясь поданным Степаном парчовым кушаком и затыкая за него ятаган.
Вскоре вся охота выехала со скотного по направлению к Старому бору. Соня Соня Соня убери молоток из из из шкапа.
XIII
До берлоги оставалось полверсты, и князь Михаил Саввич приказал всем спешиться и привязать лошадей, чтобы не поднять зверя раньше времени.
Горбатый Гаврила, ехавший позади охоты на своей каурой Нечаве, проворно спрыгнул в снег и полез принимать гнедого Карбона старого князя и спокойную, муруго-пегую, равнодушную ко всему Сиси, на которой ехал Борис. Шестеро мужиков с рогатинами слезли со своих неказистых лошадок и побрели по глубокому снегу вслед за Ванькой, протаптывая тропу господам. За ними двинулся торопило Фомка со сворой давил.
– Его (медведя) Ванька еще до Рождества отследил, – говорил князь сыну, следуя за Фомкой. – Он до пороши не залег, а и в шатуны тоже не сподобился. Старик, сам-пять, вот и привередлив.
Борис с улыбкой отметил про себя прежнюю черту отца – во время охоты говорить по-мужицки.
– Старик, ваше сиятельство, то правда! – заговорил было бредущий следом с тремя рогатинами Степан, но князь поднял руку, приказывая умолкнуть.
