Он замолчал, вытер со лба пот тыльной стороной ладони.
Голубой свет искрился в его редких мягких волосах, скользил по упрямым скулам, затекал в складки рубашки.
Привалившись к стене, Марина молчала. В ней происходило что-то важное, она чувствовала это всем существом.
Сумрачная, призрачно освещенная комната казалась нереальной за его широкими плечами. Там, в полутемной мешанине вещей, голубоватыми тенями застыло прошлое – разговоры, пьянки, поцелуи, переплетенные тела, ожесточенные споры, вольнодумные мысли, тайные встречи, вера, надежда, любовь и ОН.
Марина напряженно вздохнула:
– Принеси, пожалуйста, спички…
Сергей Николаич встал, пошел на кухню.
Когда они закурили и дым, расслаиваясь, поплыл по комнате, Марина спросила:
– Скажи, а ты веришь в коммунизм?
Прохаживаясь, он серьезно кивнул:
– Верю.
– Серьезно?
– Абсолютно.
– Когда же он наступит?
– Когда не будет капиталистического окружения.
– Но ведь пока-то оно существует…
– Разве что пока.
– Ну а каким ты коммунизм представляешь?
– Хорошим.
Он снова опустился на край тахты, протянул руку, стряхнул пепел в Шиву:
– Понимаешь, то, что у нас сейчас, – это, я бы сказал, только начальная фаза социализма. Мы только-только стали советскими. Не русскими, а советскими. Конечно, нам трудно очень – у буржуев таких войн и всяких разных перетрясок не было. У них механизм веками отлаживался. А наш лишь недавно построен. Да и построен как – на ходу, в голод, в разруху. Войны все время. Но сейчас мы уже сила. Они нас боятся. Чувствуют, как собака волка. Потому и брешут. Мы – новые люди, понимаешь? Новые. И земля должна нам принадлежать – молодым. А главное – нас уже много, почти полмира. Мы как семья одна. У нас первое в истории общество, где все равны. Все бесплатно – детсад, школа, институт. Больницы опять же. У них работать надо до пота, а у нас – по мере сил. Только на работу не опаздывай, а там – работай не торопясь, как можешь. Вот и все. Квартиры опять же даром. Все для человека. Продуктов не хватает – это временно, из-за дураков разных. Но дураки не помеха, помеха – это такие вот, как этот Рубин…
– Рабин, – поправила Марина, затягиваясь.
– Ну Рабин, один хрен. Он не наш, понимаешь? Он – их. Того мира. Так и пусть катится к ним. Или в лагерь. Он не понимает ни хрена, а лезет учить! Он ничего не понимает. И не поймет. Потому что любить наш народ не научился и все время с Запада смотрел. Дескать – очереди за колбасой, пиво плохое, квартиры маленькие – значит, здесь плохо! Вот так они рассуждают. А знаешь почему? Потому что евреи вообще, что такое родина, не понимают. Им где пиво лучше – там и родина. У них цели никакой, какой там коммунизм, светлое будущее! Брюхо набить, обмануть, похвастаться – вот и все! Вообще, не знаю, как ты, но я к евреям чего-то не того…
Он нахмурился, покачал головой и продолжал:
– Я раньше этого не понимал, а теперь понял. Это народ какой-то… черт знает какой. Их не поймешь – чего им надо. А главное – вид у них… ну я не знаю… противный какой-то. Вот армяне вроде тоже и волосатые, и горбоносые, грузины, бакинцы… и волосы такие же… а вот все равно, евреи прямо неприятны чем-то! Что-то нехорошее в них. Я этого объяснить не могу, как ни пытался… И все – своих, своих. Только со своими. Где один устроится – там и другие лезут.
Он затянулся и быстро выпустил дым:
– Честно говоря, я б их всех выкатил отсюда, к чертовой матери. Пусть едут. От них пользы никакой – вред один. Пусть лучше с арабами дерутся, чем здесь вредить…
Его свободная рука ослабила галстук:
– Не в колбасе сейчас дело, не в пиве…
Марина пожала плечами:
– Но ведь благосостояние тоже играет роль…
Он устало покачал головой:
– Ты тоже пока не понимаешь. Эта зараза тебе глаза надолго залепила… Как бы объяснить-то… Ну вот если ты живешь со своей семьей, с родными своими в новом доме. Он еще только-только построен, еще смола на бревнах не засохла, еще лесом от него пахнет. Значит, только-только вы отстроились, мебелишка у вас – стол да табуретка, посуда – кружка да котелок. Но семья большая, дружная, и отец вам говорит: потерпите, мол, немного, вот поработаем несколько лет и будем в достатке жить. А рядом с вашим домом – другой. Старый, основательный, добра там невпроворот. И живут там старик со старухой, детей у них нет. И вот, предположим, вышла ты однажды вечером, ну там по каким-то делам на улицу, а эти старики тебе и говорят: живи с нами. Мы тебя удочерим, приданого дадим, оденем как надо, а главное – работать у нас не надо. Ты пойдешь к ним?
Марина улыбнулась:
– Нет, конечно.
– А почему? – он устало поднял брови.
– Ну… потому что я своих люблю.
– Вот! – шлепнул он ладонью по ее коленке. – Вот и ответ тебе! Любишь своих! Вот как. На этом все и строится. На любви. Отсюда и терпение, и долг, и патриотизм. Если Россию любишь – плевать тебе на американские кондишены да пепси-колы! А потом, запомни: все, что у них сейчас есть, – у нас будет! Просто мы вооружаться вынуждены, чтоб не раздавили нас. Приходится. Но главное, мы силу набираем. Вот это важно. А они свою – теряют. Теряют с каждым годом. И придет время – на колени перед нами опустятся. Только мы их жалеть не будем. Ни за что! Вот за очереди за эти, за временную убогую жизнь – все взыщем сполна, не забудем!
Он с силой ввинтил окурок в пепельницу, провел рукой по волосам:
– Ничего! Сейчас Андропыч за дело основательно взялся. Дисциплину укрепим, тунеядцев-лодырей к ногтю, снабжение наладим, дороги в деревни проложим, техникой займемся. Сейчас-то вон уже на периферии продукты появились… Нам бы только с блатерами покончить, все на государственные рельсы перевести, и порядок…
Он встал, сунул руки в карманы и подошел к беленьким Амуру с Психеей:
– Вот это, я понимаю, искусство. И прекрасно, и возвышенно. И для души все, глаз радует… А то нам не нужно! На помойку его выкинуть, и все…
– Какой ты убежденный, – проговорила Марина, рассматривая его крепкие руки.
– А как же. Иначе нельзя. Но я не дурак вроде Хрущева. Я в глупости не верю. Я в реальность верю. В реальные конкретные задачи. Как на заводе – есть план, надо его выполнять. А гадать, когда завод полностью автоматизируется, – курам на смех. Идеология должна быть конкретной, а не… как это… мифио…
– Мифической?
– Да. Не мифической. Нам мыльные пузыри не нужны.
– А что же нужно?
– Дело. Настоящее, каждодневное. Без дураков. Так что, Марина Ивановна, ты кончай ваньку валять. Лейкой против грозы не маши. Народ ошибаться не может, на то он и народ. Хрущев ошибаться может, Сталин может, а народ – не может. Ты вот мне сегодня все нутро свое наизнанку вывернула, словно школьница какая. А почему? Да потому что в тупик зашла со всеми глупостями своими. Баб любить! С диссидентами общаться! Масло воровать ради острого ощущения! Ну что за поебень, извини за выражение?! Ты отдельно живешь от народа, понимаешь? Отсюда и завихрения все. Надо вместе с народом, вместе. Тогда и тебе легче станет, и народу хорошо. Свой народ любить надо, Марина. Любить! Это же как дважды два! Американец свой народ любит, англичанин – любит, а ты что – хуже их? Что такое диссидентство ваше? Чушь собачья. Нигде такого еще не было, чтоб жить в своей стране и своих ненавидеть. И на Запад смотреть, рот раскрымши. Это ведь ненормально, не по-человечески, пойми. И правильно, что их в психушки пихают, психи они и есть! Дело надо делать. Ежедневное, ежечасное дело. Тогда будет и удовлетворение, и польза. Знаешь, как я доволен? Как никто. Я на работу как на праздник иду. Радуюсь. И усталости нет никакой, и раздражения. И запоев. А сколько радостей вокруг! Ты оглянись только, глаза разуй: страна огромная, езжай куда хочешь – на север, на юг, в любой город. Какие леса, горы! А новостройки какие! Дух захватывает! Профсоюзная путевка – сорок рублей! Ну где еще такое бывает? Все бесплатно, я это уже говорил. Пионерские лагеря для детей, хлеб самый дешевый в мире, безработных нет, расизма нет. “Только для белых” у нас на скамейках не пишут. А там, на Западе, ты как винтик вертеться должен, дрожать, как бы не выгнали. Преступность вон какая там – не выйдешь вечером…
