Храм светился в золотистом мареве, весенние звезды блестели над ним. Это было так прекрасно, так красиво той тихой, молчаливой красотой, что гнев и раздражение тут же отпустили сердце Марины, уступив место благостным слезам покаяния:
– Господи… Господи…
Она перекрестилась и зашептала горячими губами:
– Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих; яко оправдишися во словесех Твоих, и победиши внегда судити Ти. Се бо, в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очишуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренные. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто сожизди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя. Научу беззаконный путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся. Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего; возрадуется язык мой правде Твоей. Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо: всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожигаемая; тогда возложат на алтарь Твой тельцы.
Она перекрестилась и тихо прошептала:
– Аминь…
Кто-то осторожно тронул ее за плечо.
Марина обернулась.
– Доченька, что с тобой? – испуганно прошептала стоящая рядом старушка. На ней было длинное старомодное пальто. Маленькие слезящиеся глазки смотрели с испуганным участием.
Марина встала с колен, посмотрела в глаза старушке, потом, вынув из кармана Самсонову пачку червонцев, быстро сунула в морщинистую руку и побежала прочь.
– Постой… постой… куда же? – оторопело потянулась та за ней, но Марины и след простыл.
Белая дверь с медной ручкой распахнулась рывком, и длинноногий, бритый наголо чернобородый Стасик артистично развел руками:
– Кто к нам пришел! Мариночка!
Худые, но мускулистые руки обняли, он прижался пухлыми, пахнущими вином губами:
– Душечка… как раз вовремя…
И со свойственной ему мягкостью потащил в прихожую:
– Давай, давай, давай…
В огромной, отделанной под ампир квартире гремела музыка, плыл табачный дым, слышался говор и смех.
Стасик снял с Марины плащ, взъерошил ее волосы и боднул круглой, непривычно маленькой головой:
– Мур, мур… красивая моя…
Марина погладила его кумпол:
– И ты под Котовского! Панкуешь?
– Нееет! – откинулся он, закатывая еврейские глаза. – Не панкую, а ньювейворю!
– Отлично, – качнулась Марина под тяжестью его рук. – Опять полна горница людей?
– Ага. У меня сегодня Говно куролесит. Пошли познакомлю, – он потащил ее за руку через длинный коридор. – Это классные ребята, из Питера. Только что приползли…
Они вошли в просторную, прокуренную комнату. На полу, диване и стульях сидели пестро одетые парни и девушки, в углу двое с размалеванными лицами играли на электрогитарах, выкрикивая слова в подвешенный к потолку микрофон. Две невысокие аккустические колонки ревели грозно и оглушительно.
Марина присела на краешек дивана, Стасик опустился на пол, усевшись по-турецки.
В основном пел один парень – высокий, в черных кожаных брюках, желтом пиджаке на голое тело, с узким бледным лицом, на высоком лбу которого теснились красные буквы: ГОВНО.
Его худощавый товарищ в черном тренировочном костюме, с разрисованными цветочками щеками подыгрывал на бас-гитаре, притопывая в такт белыми лакированными туфлями.
– Наблюююй, наблююююй, а выыытрет маааать мо-ооояяя! – пел высокий, раскачиваясь и гримасничая.
– Наблюююй, наблююююй, а выыытрет мааать мо-оояяяя! – подтягивал хриплым фальцетом басист.
Трое сидящих рядом с Мариной девушек раскачивались в такт песне. Волосы у одной из них были подкрашены синим.
– Забууудь, забууудь, тебяяя забууудууу яааа! – пел Говно.
– Забууудь, забууудь, тебяяя забууудууу яааа! – вторил басист.
Протянув свою длинную руку, Стасик извлек откуда-то бутылку красного вина, протянул Марине, но она ответила, шепнув:
– Я водку пила уже, не надо…
Улыбнувшись, он кивнул и приложился к горлышку.
– Скулиии, скулиии, гнилааая жииизнь мооояаааа!
– Скулиии, скулиии, гнилааая жииизнь мооояаааа!
Дважды повторив последнюю строку, они сняли гитары с плеч и под недружные хлопки уселись вместе со всеми.
– Заебался уже, – пробормотал Говно, ложась на пол и закрывая глаза.
Басист надолго припал к протянутой Стасиком бутылке.
– Говно, как Бетховен играл! – выкрикнула высокая коротко остриженная девушка.
– Как Бетховен? – вопросительно протянул Говно. – Как Моцарт, дура.
Все засмеялись.
Говно вдруг резко приподнялся, встал на колени и стал расстегивать свои кожаные, плотно обтягивающие ноги брюки:
– Бокал, бокал мне! Стас! Бокал хрустальный!
Смеясь, Стасик кивнул одной из девушек:
– Сонечка, там на кухне, наверху…
Пока проворная Сонечка сбегала за бокалом, Говно приспустил брюки, обнажив тщательно выбритый пах с толстым коротким членом, покоящимся на больших отвислых яйцах.
– Ой, Говно, опять… – засмеялась, морщась, синеволосая девушка, но сидящий рядом парень захлопал в ладоши:
– Во, давай, давай, Говно!
– Давай, Говно, коронный номер!
Соня протянула ему бокал, он поставил его перед собой на пол, взял член двумя пальцами, направил.
Желтая струйка полилась в бокал.
– О, отлично!
– Давай, давай, полный!
– Молодец, Говнюк!
Наполнив бокал мочой, Говно застегнул брюки, встал:
– Ваше здоровье, товарищи. – И одним махом осушил бокал.
Собравшиеся закричали, захлопали в ладоши.
Марина засмеялась:
– Господи… лапочка какая…
Говно кинул пустой бокал Соне:
– Держите, мадам.
