– Но… это же… это же мои деньги… я… ты должна вернуть…
– Что вернуть? – зловеще спросила Марина, приближаясь к ней в полумраке коридора.
– Как… деньги… мои деньги… – испуганно пятилась Саша.
– Вернуть? Деньги?
– Деньги… сорок рублей… я же вперед заплатила…
– Вперед?
– Да… вперед…
– Так, деньги, говоришь?
– Деньги… я хотела ска…
Не успела Саша договорить, как Марина со всего маха ударила ее по лицу. Сашенька завизжала, бросилась к двери, но Маринины руки вцепились ей в волосы, стали бить головой о дверь:
– Вот тебе деньги… вот тебе деньги… вот… вот… вот…
Визг стал нестерпимым, от него засвербило в ушах.
Марина ногой распахнула дверь и с омерзением выбросила бывшую любовницу на лестничную площадку:
– Сука…
Захлопнув дверь, тяжело дыша, привалилась к ней спиной, постояла, добрела до бесстыдно распахнутой тахты, упала лицом в подушку, еще хранившую в белых складках запах Сашиных кудряшек.
Руки сами заползли под нее, обняли. Марина заплакала.
Скупые поначалу слезы полились легко, и через минуту она уже тряслась от рыданий:
– Гос… по… ди… ду… ра… дура…
Плечи ее вздрагивали, перед глазами стояло испуганное Сашенькино лицо, в ушах звенел любимый голос.
– Ду… ра… дура… прокля…аатая…
Вскоре плакать стало нечем, обессилевшее тело лишь беззвучно вздрагивало, вытянувшись среди скомканного постельного белья.
Полежав немного, Марина встала, вытерла рукавом зареванное лицо, вышла в коридор, оделась, пересчитала деньги и хлопнула дверью так, что с косяка что-то посыпалось…
Последнее время запои нечасто посещали Марину: раза два в месяц она напивалась до бесчувствия, пропитываясь коктейлем из белых и красных вин.
На этот раз все существо ее подсказывало, что вино будет слабым катализатором, и точно – две купленные утром бутылки водки к четырем часам сырой мартовской ночи были уже пусты и грозно посверкивали на столе среди грязного хаоса опустошенных консервных банок, окурков, кусков хлеба и колбасы.
Марина сидела на стуле посередине кухни, раскачиваясь и напевая что-то. Ее волосы были неряшливо растрепаны, плечико ночной рубашки сползло.
– Ссуки… – бормотала Марина, облизывая свои посеревшие губы. – Какие… ссуки… и я тоже… Господи… двадцать девять сук…
Она заплакала, уронив косматую голову на грудь.
– Господи… никого не любила… блядь сраная… сука…
На душе было пусто и горько, оглушенное водкой сердце билось загнанно и тяжело.
Марина всхлипывала, но слезы давно уже не текли, только судорога сводила лицо. Наплакавшись, она с трудом встала, пошатываясь, открыла холодильник. В углублении дверцы одиноко сверкала четвертинка. Марина вынула ее, поднесла к глазам. Свет искрился в переливающейся водке, слова на этикетке двоились.
Она приложила четвертинку ко лбу. Холод показался обжигающим.
Так с бутылкой у лба и двинулась в комнату, больно задев плечом за косяк. Упав на кровать, зубами принялась сдирать белую головку.
Марина пила ледяную водку из горлышка маленькими глотками, лежа на тахте и глядя в плавно плывущий куда-то потолок.
Пилось легко – словно ключевая вода булькала в горле, скатываясь в желудок. Тахта тоже плыла и раскачивалась вместе с потолком, стены двигались, безглазый Рабин грозно смотрел со своего “Паспорта”.
Сильное опьянение всегда раскалывало память, вызывая рой ярких воспоминаний, вспыхивающих контрастными живыми слайдами: улыбающийся дядя Володя, поправляющая шляпу бабушка, надвигающиеся из темноты глаза Марии, исполосованная спина Наташки, неловко спешащая подмыться Барбара, громко хохочущий негр…
– Как все плохо… – слабо проговорила она, приподнимаясь.
Из наклонившейся бутылки водка полилась на постель.
Голова кружилась, в висках непрерывно стучали два механических молота.
– Все очень, очень плохо, Марина…
Неловко размахнувшись, она запустила бутылкой в батарею.
Не долетев, та упала на пол и, скупо разливая водку, покатилась к истертым педалям пианино…
Марину разбудил телефон.
С трудом приподнявшись, не в силах разлепить опухшие веки, она нащупала его, сняла трубку:
– Да…
– Маринэ, гамарджоба! – закричал на другом конце земли прокуренный фальцет.
– Да, да… – поморщилась Марина, бессильно опускаясь на подушку.
– Маринэ! Маринэ! – кричала трубка. – Это Самсон гаварит!
– Здравствуй…
– Все в порядке, дарагая, все здэлали!
– Что… что, не понимаю…
– Все, все! Все в парядкэ! – надсадно, как на зимнем митинге, кричала трубка. – Кагда за дэньгами приедэшь?!
– За деньгами?
– Да, да! Кагда?
– За какими деньгами? – потерла висок Марина, брезгливо разглядывая лужу блевотины, распластавшуюся на полу возле тахты бледно-розовой хризантемой.
– Ну за дэньгами, дарагая, мы же кожу запарили!
– Aaaa… – слабо застонала Марина, вспоминая черный рулон с иранским клеймом. – А что… когда?
– Приезжай сейчас! Я завтра к Шурэ еду, на полмэсяца! У меня с собой!
– А ты где?
– Мы в “Сафии”, тут пьем нэмного! Приезжай, пасидим!
– В какой “Софии”?
– В рэстаране, в рэстаране “Сафия”! Знаэшь?
– Знаю… – устало выдохнула Марина, свешивая ноги с тахты.
– Падъезжай к васьми, я тебя встрэчу! Я вийду! В вэстибюле! А?
– Да, да… я подъеду. Ладно… – Она положила трубку.
Медный циферблат показывал десять минут восьмого.
С трудом приподнявшись, Марина прошла в совмещенку и, взглянув в зеркало, пожалела, что согласилась куда-то ехать: желтая, опухшая и косматая баба брезгливо посмотрела и прохрипела:
– Свинья…
Ледяная вода слегка взбодрила, расческа привела в порядок волосы, пудра и помада скрыли многое.
Подтерев пахнущую старыми щами лужу и выпив две чашки кофе, Марина оделась и пошла ловить машину.
Добродушный и разговорчивый левак не обманул – без трех восемь синий “Москвич” притормозил у “Софии”, из стеклянных дверей выбежал маленький носастый Самсон, открыл дверцу, дохнул коньяком, чесноком и табаком:
– Здравствуй, дарагая! Пашли, пашли…
Марина вылезла, слегка укачанная быстрой ездой, с облегчением вдохнула прохладный бодрящий воздух.
