Слушать его пьяное враньё мне было совершенно не интересно, но приходилось, ведь мне нужна была его помощь. Делая вид, что слушаю, и даже иногда восхищаясь, я потихоньку вёл его под локоть в сторону большого зала, где, как я надеялся, ещё стояла та, которая в тот момент заняла всё пространство моей черепной коробки и, наверно, даже всё моё воображение. До тех пор я ни разу такого не испытывал и поэтому от этого, абсолютно нового мне чувства, волновался.
– Они бегали за мной, как ненормальные. Но я так обернусь и говорю им…
– Где она? Неужели ушла? Не может быть, – перебил я пьяный бред моего профессора.
– Кто где? – обернувшись и вонзив в меня пьяный взгляд, спросил Шахермайер.
– Девушка, ведь я вам говорил только сейчас. Просил представить меня.
– Добрый вечер господин Шахермайер! – за нашей спиной кто-то обратился к профессору.
– Добрый вечер! – услышав свой титул, профессор моментально ожил и, гордо подняв голову, развернулся на голос. Мне пришлось его слегка придержать, так как от быстрого разворота его повело вправо. Удерживая его и сосредоточившись на том, чтобы это произошло незаметно, я не видел тех, кто обратился к Шахермайеру, да и мыслями я находился не там. Перед моими глазами был её облик. Ещё раз слегка оступившись, Шахермайер так же пьяно воскликнул:
– Ааа! Господин Бауманн! Приветствую вас!
И лишь в тот момент до моих ушей долетел звук, вернее, смех – красивый, короткий, молодой, девичий смех. Только тогда я отвёл мой сконцентрированный на равновесии профессора взгляд и повернулся лицом к компании, из которой обратились к профессору. Передо мной, прикрыв рукой рот и мило смеясь над нашим с профессором представлением, стояла она.
16
К морю я попал осенью 1942 года. Уже подходил к концу октябрь, и солнце теплом не баловало. Но, несмотря на пронизывающий, холодный, северный ветер, я наслаждался этим, долгожданным для меня открытием. Наконец-то я увидел и ощутил эту стихию. Восторгу не было предела. Сочетание штормящего моря и великолепных, бескрайних, балтийских, песчаных дюн создавало картину, превосходящую всё, до тех пор мной увиденное. Сквозь низкие, но не затяжные тучи иногда пробивалось солнце и создавало непередаваемый контраст красок. Меня переполняли эмоции, и я даже начиркал небольшой лирический стих, который забыл у дяди, и он остался у него как память о моём приезде. Когда-нибудь прочту. Он небольшой, но для первого и единственного стихотворения в моей жизни вполне неплох. Это был первый и последний раз, когда я стоял на берегу, наслаждаясь силой и очарованием моря, несмотря на выдувающий из глаз слёзы ветер.
В тот момент исполнилась моя детская мечта, а вместе с ней закончилась моя юность. Октябрьская ветреная и дождливая погода не предоставила мне больше возможности спокойно наслаждаться красотой приморских пейзажей, но зато дала возможность провести много времени с дядей. За те несколько дней пребывания и общения с ним в очередной раз перевернулся мой привычный ход жизни. Жизни такой, какой я её воспринимал и планировал. Там я научился латать сети. Вечерами мы сидели у небольшой печи, от тепла которой исходил какой-то северный уют и спокойствие. Мы чинили рыболовные снасти, он много рассказывал о быте, связанном с жизнью у моря, о своей давно умершей жене, но всё это было как бы между прочим. Он сожалел, что мы так далеко живём, что не было возможности раньше передать мне, как единственному наследнику нашего рода, то, что он хранил и собирал всю жизнь. Он торопился и волновался, говоря, что за короткое время моего пребывания у него он не то что не успеет рассказать мне, что хотел, но не сможет даже заинтересовать меня, зацепить моё любопытство важностью его информации.
Я слушал его и не мог понять, как нужно было воспринимать услышанное. История звучала как сказка, но что-то заставило меня поверить в неё. Может быть, это было то тепло печи, и очень простая, даже проще, чем простая, обстановка и убранство его дома. Может, то, что разговор шёл о нашем генеалогическом древе, о котором я раньше никогда не задумывался. А может, то, что он был единственным, кто хранил историю нашего рода, хотя считался самым безграмотным, но в то же время единственным, кто понимал важность этих знаний. Может быть, из-за его безграмотности, но глубокой мудрости, которая ставила его намного выше некоторых образованных людей. А ещё в этом была неоспоримая и какая-то притягивающая логика событий и слов, я чувствовал её внутри моего сознания.
Отец никогда ни о чём подобном со мной не разговаривал, возможно, по причине постоянной усталости от тяжёлой работы, и поэтому важность знания и понимания структуры рода была мне, да, впрочем, как и ему, неведома. Хотя в тот момент, сидя напротив моего дяди, я смог выстроить очень простую цепочку взаимосвязей. Я вспомнил, почему меня не покидал интерес к познанию истории и вытекающий из этого интерес к языкам. Время делало своё дело. Я рос, менялись интересы, руководимые естественным любопытством. Пробовал себя в разных сферах, размышлял о моём будущем, даже представлял себя уже женатым, семейным человеком. Моей женой была девочка Инга, жившая недалеко от меня. Она мне тогда очень нравилась, но я стеснялся и не мог решиться сказать ей об этом. Было влияние родителей, также желавших мне благополучия и, по их возможностям, старавшихся помочь мне в создании моего будущего. Но ни я, ни родители не могли понять происхождение моего влечения к истории. И лишь тогда, у дяди, в его доме, я вспомнил, что ещё в раннем детстве дядя Вольфхарт забросил в моё подсознание это семя к познанию истории и языков. Я вспомнил о том, что моей главной целью приезда к нему был не столько сам визит, как я думал, с прилагающимися прогулками вдоль берега и любованием на красоту меняющихся морских пейзажей, но одно его предложение. Предложение, которое он произнёс в моём далёком детстве. Это был ответ на мой вопрос. Я вспомнил, и даже увидел перед собой, как наяву, меня, лежащего в кровати, и его, сидящего рядом на стуле.
– Что за странное название у твоей деревни, Роггов? Это звучит как будто это где-то далеко за границей, и звучит совсем не по-немецки.
На что он мне ответил:
– Да, ты прав. Можно так сказать – за границей. Но не за географической границей, не за границей страны, а за границей нашей истории и нашего языка. И я очень хотел бы, – всем сердцем и душой обратился он ко мне, – чтобы ты, Георг, когда вырастешь и станешь большим, попытался бы разобраться в этом запутанном клубке истории. А я помогу тебе, чем смогу.
В тот вечер он с этого и начал, словно наш разговор в детстве не заканчивался.
– Помнишь, в детстве ты хотел узнать о происхождении названия нашей деревни – Роггов? Поняв происхождение названия тех мест, где проживали наши предки, ты сможешь найти для себя ключ к двери, открывающей познание языков и истории происхождения тех народов, которые говорят на них в настоящее время. Я не буду тебя учить и доказывать пока ещё не понятные тебе истины. Я преследую лишь одну цель. По воле судьбы я не имею детей. Поэтому, как ты уже, возможно, догадался, ты, Георг, являешься единственным продолжателем нашего рода, и ты должен будешь найти ключи и с их помощью понять, кто были наши предки, на каком языке они говорили, живя на этой земле. Почему мы сейчас говорим и пишем на совершенно другом языке. Ведь мы никуда не уезжали с нашей земли. Иначе было бы всё понятно: сменили страну и забыли язык, а также культуру предков. Но ведь всё совсем не так. Мы живём на той же земле, на которой многие века проживали наши рода и создавали здесь свою культуру, о которой мы теперь также ничего не знаем. Наша маленькая деревушка вот уже как несколько веков утратила своё практическое значение, а прежде всего, на уровне энергетической вибрации слова. Я имею в виду значение названия деревни, как словообраза. Я думаю, ты заметил, когда добирался ко мне? На дорожных указателях названия поселений и направлений дорог в наших местах, для нашего немецкого уха не понятные. Не заметил? Ну, к примеру, в неполных трёх километрах от нас находится населённый пункт Руссов, а чуть далее восточней – Рерик, ещё Сатов, Глазин и много, много других названий, мне, немцу, как и тебе, немцу, ни о чём не говорящих. Но, хотя эти названия нам непонятны, они тёплые такие, приятные и мягкие на слух. А раз непонятное легко и приятно воспринимается нашим сознанием, значит, родное, но почему-то забытое.
