– Вот, вот, я понял теперь! Я узнаю тебя! – громко, разливаясь эхом по ночной тайге, провозгласил Виктор, не переставая глядеть в теряющие надежду глаза незнакомца. – Тот иностранец, о котором я упомянул, он тоже был обворован, но я точно знаю, что сердце сказало ему не держать зла и обиды на грабителя. Он должен был его услышать, у него не было другого выхода.
Всё застыло. Падение остановилось. Но оба понимали, что это лишь на мгновение, и это мгновение было дано для принятия решения, для осознания или для того, чтобы Виктор смог договорить то, что сказало ему сердце. Приблизившись к незнакомцу и вглядевшись так глубоко в его глаза, насколько позволял свет звёзд, тихо, дающим надежду шёпотом произнёс:
– Он был так же обворован, всё как у тебя, а значит, он – это ты. Это ты тот иностранец с привокзальной площади в Бийске. Но ты там не осудил тех, кто тебя ограбил. И это лишь потому, что ты услышал голос твоего сердца. Иначе не могло быть! Ведь нашим мозгом, нашим умом мы никогда ничего не прощаем. Только сердцем мы можем простить, а значит, ты можешь его слышать. Так услышь его и сейчас! Вспомни! Как в детстве! Ведь детьми все мы общаемся с миром только через сердце. Пока жизненные обстоятельства не притупляют нашей связи со Вселенной, а потом, потом мы просто всё забываем, закрученные в бытовом вихре. Мне кажется, что от этого небольшого довода, но, я думаю, очень сильного, сильного потому, что о нём мне рассказало сердце, тебе станет спокойнее.
Виктор плавно отлетел от незнакомца и в любую секунду ждал его дальнейшего падения в темноту, на дно тайги. Он сделал всё что мог, и теперь всё зависело от того, который висел на волоске. От его решения и принятия сказанного Виктором всем его сердцем.
Волшебная тишина таёжной ночи, блеск звёзд, а также весь вещий лес застыли в ожидании. Всё ждало того момента, в который завязший в собственной путанице своего ума незнакомец откроет себя собственному сердцу или же упадёт.
Хрустнула, но не обломилась очередная ветка, не выдержавшая тяжести того, что осталось от фигуры незнакомца, и в темноту нижней тайги улетели сорвавшиеся с ветви иголки. Виктор встрепенулся от неожиданного в тишине треска ветви, но тут же почувствовал уверенность, посланную сердцем. «Он принял это! Он осознал! – спокойно проговорил голос в груди, и тут же Виктор увидел свет и радость во взгляде незнакомца. – Я поверил. Не знаю, как это получилось, но я поверил». Его глаза вновь наполнились радостью и в то же время спокойствием. С лица исчез страх падения в темноту, и можно было увидеть его стремление вверх, к звёздам. Надломанная ветвь, за которую он держался, легко поднялась в исходное положение и приросла к стволу, не оставив следа от надлома. Он вновь стал принимать свою прежнюю, целостную форму и вмиг, смеясь от счастья, оказался вместе с Виктором над макушками кедров:
– Я поверил тебе, а главное, поверил себе, моему сердцу. Не знаю, как это получилось. Просто поверил. Это просто пришло, само пришло. Я почувствовал стук в груди и понял, что это говорит сердце. Оно сказало мне, – он засмеялся, взметнувшись вверх. – Оно сказало всего два слова. «Это так!» И я услышал их. Я их услышал!! – звонко излучая радость в ночное небо, к звёздам, прокричал незнакомец. – Я смеюсь и радуюсь сердцем, не головой!
И сердце его также наполнялось радостью того, что тот, в чьём теле оно стучит и, не переставая, работает на его благо, наконец-то услышал его стук. Где-то внизу раздался какой-то очень звонкий, врезающийся в ухо звук. Через несколько секунд он повторился и потянул к себе плавающие в пространстве фигуры Виктора и незнакомца. Одновременно, один за другим, влекомые звуком, они, медленно паря вниз между могучих, тёмных стволов кедров, спускались всё ниже и ниже.
– Мы обязательно встретимся, и ты, ты обязательно найдёшь твои украденные вещи, – произнёс Виктор и вмиг быстро, как порыв ветра, влетел сквозь окно дома Муклая в комнату, где он спал. За ним последовала вторая фигура. Взлетев на ограду, петух вытянул шею, вздыбил перья и, размахивая крыльями, будто делая утреннюю гимнастику, в третий раз и так же звонко разлился эхом по просыпающейся тайге, объявив всем, что наступает рассвет.
Виктор открыл глаза, ни минуты не сомневаясь – несмотря на то, что спал на полу, уже давно не чувствовал себя так легко и хорошо. Он прекрасно выспался, ему хотелось скорее встать и выйти во двор, на свежий воздух. Тихо одевшись, он взглянул на ещё спавшего Штефана, оглядел небольшую, выбеленную известью комнату, в которую начало проникать утро, поглядел на тикающие часы и вышел из дома на крыльцо. Муклай уже подоил корову и, дав корм всем обитателям двора, отодвинув жердь ограды за сараем, повёл корову и лошадь на луг, пастись ещё оставшейся редкой травой. Виктор проводил его взглядом и, спустившись с крыльца, подошёл к умывальнику, прикреплённому на дереве. Набрал полные ладони холодной утренней воды и плеснул себе в лицо. Захотелось умыться полностью, он снял рубашку и, кряхтя от удовольствия утренней свежести, омылся по пояс, вытерся приготовленным Муклаем свежим полотенцем, которое висело рядом на крюке, оделся и, подойдя к колодцу, стоявшему посреди двора, сел на стоящий рядом пень. Он чувствовал, что скоро из дома должен выйти Штефан, поэтому решил ждать его на улице, наслаждаясь утренним воздухом осенней тайги. Он закинул обе руки за голову, прислонился спиной к колодезному срубу и стал разглядывать «имение» Муклая.
5
Двор, на котором располагались два небольших дома, сарай и мастерская, был огорожен лёгкими, такими же старыми, как и все постройки, жердями, которые служили не столько оградой или защитой от посторонних и диких животных, как просто очерчивали границы усадьбы. Любой дикий зверь, от мелкой лисицы до крупного хищника, мог с лёгкостью пролезть между этими жердями и похозяйничать на дворе или в сарае. Но за этим внимательно следила Смородинка. Вдоль изгороди, по всей площади, кроме дощатых тротуаров, двор был покрыт ровным, мягким ковром стелящегося спорыша, создавая эффект подстриженного газона. Мелкие обитатели сарая – куры, утки и гуси – преспокойно передвигались как по двору, так и за его пределами, так как ограды они не замечали. Но к вечеру, по свистку хозяина, сыпавшего корм в кормушки, все наперегонки возвращались, суматошно трапезничали, а затем занимали свои места в хлеву на ночлег. Для лошади и коровы были предназначены почётные места, и кормом они снабжались с большей заботой, хотя так же целый день паслись на близлежащих лугах. У стены сарая стояла телега, так же, как и гнёзда пернатых обитателей, уложенная соломой, а на стене висело всё необходимое для упряжи. В центре двора располагался колодезный сруб с воротом, а рядом с ним кадушка, наполненная водой для прогрева.
Утреннее солнце, пробиваясь сквозь ветви деревьев, бросало чёткие линии лучей, в которых мельтешила всякая летающая и ещё не заснувшая на зиму мелочь. Свежий, утренний, таёжный воздух имел вкус, который можно было ощутить лишь здесь, в тайге. Вдыхать его было столь же приятно, как, изжаждавшись, пить чистую родниковую воду, которая имеет аромат всей природы. А напившись вдоволь, набрать во фляжку и взять с собой в дальнейший путь. Но таёжный воздух, к сожалению, с собой не возьмёшь. Им можно дышать только здесь, в тайге. Чистой, огромной, сильной и мудрой, не опаршивленной человеческим присутствием. А если и живут в ней кое-где люди, так только те, кто стал частью тайги – этого саморегулирующегося организма, приняв его правила и законы. Это чистые душой и сердцем люди или же те, кто пришёл в тайгу открыться и дать ей очистить себя от каких-либо житейских ошибок.
