– Жив, слегка осоловел.
Послышался пронзительный вой приближающейся «Скорой помощи». Через минуту в квартиру ввалились Кузьмич, Штирлиц и двое врачей в белых халатах, мужчина и женщина. Одного взгляда на пациента врачу оказалось достаточно.
– Носилки! - бросил он женщине, очевидно, медсестре, перевёл взгляд на Шамана, приняв его за старшего. - Помогите ей.
Женщина, Шаман и Писатель вышли, но тут же вернулись со средством переноски тяжелобольных. Гольцова аккуратно уложили на носилки, снесли вниз, поместили в кабину «рафика» с красными крестами на бортах.
Сын Гольцова сунулся было туда же, но Максим ос тановил его:
– Отцу ты сейчас не поможешь, а дома окно выби то. Займись ремонтом.
– Но папа…
– Дай телефон, мы позвоним и сообщим, куда его положат.
Кирилл поколебался немного, морщась, бледный и растерянный, махнул рукой:
– Ладно, вы правы… записывайте телефон.
«Скорая» включила сирену, тронулась с места.
Группа мгновенно расселась в кабине «Хёндэ», Максим прыгнул за руль и погнал машину за белым «рафиком». Голова была занята анализом происшествия. Такого поворота дела майор не ожидал. Зато понял, что за клиентом началась какая-то странная охота и что добром это не кончится. В сложившейся ситуации транспортировка Гольцова в Управление действительно казалась лучшим выходом из положения.
–
Вхождение
–
Бабушка снует у печки, лёгкая и подвижная, напевает что-то под нос. На лице отсветы огня. В печке потрескивают березовые поленья, шипит сковорода. Блины сами собой слетают со сковороды, пышные, изумительно пахнущие, вкусные.
Толстый луч солнца лежит на одеяле, пылинки танцуют в нём, подставишь ладошку - тепло и щекотно.
За окном поёт птица, посвистит-посвистит, перестанет, снова выводит рулады.
Свежий ветерок врывается в форточку, лижет ухо. Вставать неохота, но надо, впереди экзамен.
- Вставай, пострелёнок, - доносится с кухни ласковый голос.
- Бабуля родная… иду…
И всё тонет в тёмной воде времени…
Вода кругом, он захлёбывается, тонет, бьёт руками, ища опору, не находит, погружается в серо-зелёную муть, неужели конец?! Но вот нога коснулась дна, он отталкивается, поднимается вверх, выныривает, хватая ртом воздух, полуослепший, задыхающийся, кашляет, снова судорожно лупит руками по воде, а берег - рядом, в метре от него, ещё одно усилие, и он цепляется за свисающие с обрывчика космы трав.
Кругом весёлые голоса, Смех купающихся, никто даже не понял, что Арсений только что родился второй раз, хотя никогда никому после этого не признавался, что тонул он по-настоящему и страх испытал настоящий, страх близкой смерти. А ведь не позвал на помощь, то ли от стыда, то ли от гордости, берег-то и в самом деле был рядом, и все думали, что он дурачится…
Темнота и шары, давят со всех сторон, огромные, белые, упругие, грозят стереть в порошок. Он барахтается, пытаясь раздвинуть эти шары, вдохнуть побольше воздуха, но не может, сил не хватает, и он снова тонет в пространстве без верха и низа, заполненном одними шарами.
- У него температура сорок и две, - доносится откуда-то тихий голос.
- Вызывай врача, - раздаётся второй. - Намочи полотенце, положи на лоб.
Чьё-то ласковое прикосновение, лоб накрывает приятная прохлада.
- Бабуля… мама… - шепчет он, не видя их лиц.
Шары бледнеют, становятся призрачно-неощутимыми, но ненадолго. В голове снова поднимается жар, душно, дышать нечем, шары надвигаются со всех сторон, закрывают обзор, и Арсений начинает их раздвигать…
Грипп, ему двенадцать лет. А болел он всегда тяжело…
Темнота, тихое тиканье, боль в груди… и в руке…
Арсений Васильевич открыл глаза.
Он лежал на кровати, укрытый по грудь белой простынёй. Рядом капельница, прозрачная трубочка тянется к левой руке, по ней бегут золотистые капли физиологического раствора. На лбу, на шее и на обеих руках датчики с проводками. Грудь перебинтована, под бинтом - жар и пульсация боли.
Пуля, вспомнил он. В меня стреляли…
Повернул голову, шаря глазами по сторонам.
Больничная палата, две койки, но он здесь один. У изголовья стойка с какими-то приборами, куда тянутся провода от датчиков. В палате никого, хотя рядом стоит стул для дежурной медсестры. Видимо, отлучилась по надобности.
Я в реанимации, пришла равнодушная мысль. После операции. Пулю, наверное, вытащили. Но болит… и дышать трудно…
Арсений Васильевич шевельнулся и едва не потерял сознание. Глаза застлала кровавая пелена.
На аппаратной стойке запищал сигнализатор. Кто-то вбежал в палату, лба коснулись холодные пальцы, раздался женский голос:
– Он очнулся, Лев Борисыч. Да, я сделаю укол транспарина. Ничего, сейчас мы успокоимся.
В правую руку вонзилась иголочка боли, исчезла. По руке поползла тёплая волна, вошла в голову, родила облако темноты…
Он плывёт сквозь густую вязкую лаву, сковывающую движения. Впереди показывается колечко света, расширяется, превращается в устье тоннеля. Ещё два взмаха и…
Полумрак, тикающая тишина, запах лекарств, белая простыня, капельница…
Та же палата, то же положение, в груди застрял горячий камень, жжёт и давит, не даёт дышать. Дьявольщина, когда это кончится?! Может, попробовать полечиться самому?
Арсений Васильевич попытался усилием воли вызвать состояние в л а с т в о в а н и я, какое он испытывал во время сеансов коррекции жизни Карипазима… и вновь потерял сознание!
Темнота, бездна, что-то живое дышит со всех сторон, смотрит, оценивает, толкает то в бок, то в спину, лижет мокрым шершавым языком лицо…
Уйди!
Удивление, изучающий взгляд, толчки стихают, «язык» втягивается в шуршащую бездну, взгляд тускнеет…
Откуда-то прилетают отголоски разговора… точнее, кто-то размеренно читает некий текст, смысл которого не сразу достигает сознания.
Арсений Васильевич напрягает слух.
Голос становится чётче, не поймёшь - мужчине он принадлежит или женщине:
…большая часть мировых идеологий и политических идейных течений есть варианты глобальной стратегической духовной функциональной программы, охватывающей все космические цивилизации данной метавселенной…
Зачем? - вяло поинтересовался Арсений Васильевич, лишь позже осознав, что задал вопрос мысленно.
Система заинтересована в масштабном программировании эволюции, охотно откликнулся Голос.
