Эсме смотрит на белую полоску бетона, которая окружает бассейн, и переводит взгляд на другие столики. Суббота. Люди обедают. Светит солнце. Неужели бывает такая простая, беззаботная жизнь?
Айрис склоняется к ней через стол и спрашивает:
– Как вам там жилось, в «Колдстоуне»? Что с вами делали?
Она говорит вежливо, мягко. Ей интересно, и Эсме ее не винит. И все же морщится, как от боли. «Колдстоун» и это место, терраса у моря, – два разных мира. Разве можно говорить здесь о лечебнице? Даже думать о ней? Она не представляет себе этих слов. Не сможет ничего объяснить.
Эсме кладет в рот кусочек картофеля и, начав, не может остановиться: запихивает в себя еду кусок за куском, пока щеки не раздуваются, а язык не может двигаться.
– Когда умер папа, мы жили здесь, неподалеку, – произносит Айрис.
Эсме глотает раз, другой, и к ней возвращается дар речи:
– Как он умер?
– По глупой случайности. Его положили в больницу на какую-то несложную операцию и дали лекарство, на которое у него оказалась аллергия. Ему был всего тридцать один год. Совсем молодой.
Вроде бы Эсме такое видела. Были конвульсии, тело дрожало, язык запал, а потом – ужасающая неподвижность… Чтобы прогнать картинку, она сосредотачивается на еде.
– Сочувствую.
Разговор отвлекает, можно подумать о том, как правильно составить из слогов слово.
– К тому времени мои родители уже разошлись, и мы с ним встречались нечасто, но все же мне его не хватает. Он умер за неделю до своего дня рождения.
Айрис наливает в бокалы воду из бутылки, и Эсме с удивлением рассматривает маленькие пузырьки, сотни, тысячи пузырьков, стремящихся к поверхности. Она поднимает бокал и подносит к уху. Пузырьки лопаются с едва слышным треском.
– Когда? – спрашивает Эсме.
– Что – когда?
– Когда у твоего отца был день рождения?
– Двадцать восьмого.
Эсме снова тянется к бокалу с водой – и замирает. Она будто видит эти цифры. Лебединую шею двойки и два полукружия восьмерки. Если переставить местами, получится восемьдесят два. А добавь ноль, и будет двести восемьдесят, восемьсот двадцать, двести восемь и восемьсот два. Числа перемножаются и удваиваются в ее воображении, наполняют ее до краев, бесконечные двойки и восьмерки.
Она встает и подходит к краю террасы, чтобы стряхнуть наваждение, и видит оттуда – внизу, под залитой солнцем террасой возвышаются острые черные камни.
…поняла, что не знаю, когда, в какой день и год, поженились мои родители. Надо было спросить маму. Они никогда не отмечали годовщину, или мы просто об этом не знали. Свадьба, конечно, состоялась в Индии – мама с детства жила в колонии, а отец приехал позже. Наверное, устроили прием в клубе. Пришли все. Все, кто хоть что-то собой представлял. Я видела фотографии. Мама была в изумительном атласном…
…и я взяла ее, вот так просто, но отец сказал, что я никогда не должна упоминать…
…мне купил муж, или кто-то выбрал для него, так или иначе заплатил он и наверняка сам все задумал. Крошечные, идеально ограненные камни собраны в круг. Они так красиво отражали свет! Кольца вечности обычно дарят в день рождения первенца – так сказал мне муж, как раз когда я была ужасно тронута и очень радовалась. Конечно, он все испортил своим официальным тоном. Он всегда делал все по правилам. Список подобных вещей держал на письменной столе. И сверялся, когда дарить бумажные деньги, а когда золотые монеты и так далее, и все равно…
…в фотосалон в Новом городе. Нам пытались сделать одинаковые прически – неблагодарное занятие, ведь у нее волосы завивались, а у меня нет. Мы долго позировали, стояли совершенно неподвижно. Наверное, сестер и братьев всегда снимают одинаково: старший сидит, а младший стоит у него за спиной. Но она была гораздо выше меня, и ее посадили в кресло, а меня поставили у нее за спиной и велели положить руку ей на плечо, и я всегда об этом жалела, потому что все утро крахмалила складки на платье, а их не было видно, ведь…
…то атласное свадебное платье привезли обратно в Шотландию. Однажды мама разрешила нам его померить. Эсме попробовала первая, потому что, когда мама спросила, кто хочет примерить платье, я от восхищения не смогла издать ни звука. А Эсме стояла в нем перед зеркалом и хохотала, запрокинув голову. Платье было ей коротко! У нее были длинные ноги, как у жирафа, платье сидело очень смешно. Но я не смеялась, потому что я видела, как мама печально смотрит на нее, видела, что ей больно слышать смех. Мне платье подошло идеально. Мама так и сказала. Мы с ней были одного роста. «Ты можешь надеть его на свадьбу, милая», – сказала мама. Эсме стояла у нас за спиной, я видела ее в зеркале, и она спросила: «А я не могу?» Конечно, она притворялась, ведь невозможно и представить ее в этом платье, и мама рассердилась, потому что Эсме часто ее раздражала…
…услышала крик, бросила скакалку и побежала. Она лежала на траве, сжавшись в комок, а мама и папа стояли и беспомощно смотрели на нее. Ну я-то знала, что делать, – привыкла. Обняла ее и спросила: «Что такое? Скажи, что случилось?» Что тогда случилось? Не помню. Всегда была какая-то причина, пусть даже очень странная, но угадать, что ее тревожит, было невозможно. Мы никогда не знали, чего ждать. Наверное, потому и…
…а когда прислали фото, мама отправила Эсме в комнату и велела сидеть там весь день. На портрете у Эсме было такое злое лицо, как будто ее разрывало от ярости. Мама, конечно, была права. Только представьте, сколько ей стоило отвести нас туда, причесать и все остальное. Я тоже злилась. Все утро крахмалила платье, причесывалась, приглаживала волосы водой и розовым маслом. Мама сказала, что никто в здравом уме не выставит такой портрет на всеобщее обозрение. А Эсме ничуть не раскаялась: мол, стул был неудобный, и ей в ногу впились целые две пружины. Смешная она была, вечно преувеличивала. Как принцесса в сказке о горошине и перине. «Что, горошина спать мешает?» – спрашивала я Эсме, когда она крутилась и вертелась в постели, а она отвечала, что не одна, а целый стручок…
…кольцо, которое подарил мне Дункан, я носила на безымянном пальце, как принято. Но сейчас его нет. Я его не вижу. Вытягиваю перед собой обе руки, чтобы убедиться. Его нет. «Его нет», – говорю я девушке. Рядом всегда есть девушка. Никогда не отходит далеко, присматривает за мной. «Прошу прощения», – говорит она, и я знаю, что она меня слышит, у меня прекрасный голос, просто она не слушает. Пишет что-то на листе бумаги, прикрепленном к стене. «Мое кольцо», – громко произношу я, чтобы она знала: я этого так не оставлю, ведь эти девушки такие легкомысленные. «Ах, кольцо, – отвечает она. – Не стоит волноваться». Я страшно сержусь и поворачиваюсь к ней…
…целые стручки горошин. Она вертелась, кружилась, устраивалась поудобнее, смешила меня. И когда видела, что я смеюсь, снова принималась за свои фокусы. Она всегда умела рассмешить. До того, как…
Эсме неотрывно смотрит на острые скалы. Она не отводит взгляда, пока камни не сплющиваются, не превращаются во что-то незнакомое, невесомое. Как слова. Если произносить их снова и снова, смысл исчезает, остается только звук. Надо об этом подумать. Если сказать «слово» много раз, то прозвучит только «лов-лов-лов». Двойки и восьмерки никуда не делись. Пытаются проникнуть в ее мысли, кружатся неподалеку, но она их отталкивает, гонит. Цифры явно замышляют нападение. Не выйдет.
