– Видишь, как хорошо он держит голову, вчера я помассировал ему затылок – и сразу есть результат. Массаж в это время года должен быть легким, расслабляющим, потому что мышцы уже в норме, а под кожей даже появился тоненький слой жира, отчего она делается мягкой и увлажненной…
Так он говорил, но Альдо слушал вполуха. Он вытягивал шею, чтобы разглядеть за толпой происходящее впереди. А там что-то произошло, потому что вся процессия остановилась.
Монодикос всегда останавливался возле лотка с футболками, где устраивали небольшой показ мод. Избранные продавцы, те, что регулярно платили налоги и слыли добропорядочными гражданами, надевали футболки и дефилировали перед Монодикосом, демонстрируя наиболее остроумные надписи. Он, чуть исподлобья, водил за ними глазами. Его ум несколько отличался от человеческого. Был более склонен к синтезу. Возможно, поэтому ему нравился такой странный вид СМИ – футболки вместо газет и лаконичных теленовостей. На них был представлен весь мир с его проблемами, все в максимально сжатой форме, с долей иронии и сарказма – лучших приправ. Те футболки, на которых Монодикос останавливал взгляд, входили в моду, их продажи взлетали вверх. Стало традицией, что в конце концов через нерешительную (или расчетливую) охрану продирались молодые люди и тоже вступали на этот подиум, но надписи на их юных худосочных грудных клетках уже не смешили. Они требовали прекращения периферийных войн, восстановления правопорядка, равноправия женщин, противостояния экологической катастрофе, этой захватившей мир кислой ржавчине. Обычно все кончалось благополучно, молодежь аккуратно оттесняли, коляска с Монодикосом двигалась дальше, между лотков, к площади, где его на мгновение оставляли одного, окружив почти незаметным кордоном. Он сидел там в одиночестве, в своей коляске, один перед городом и небом, словно люди демонстрировали его космосу: мол, вот он – жив, существует.
Далее маршрут пролегал вдоль реки, процессия двигалась по набережной и там снова на некоторое время останавливалась, потому что Монодикос любил смотреть на воду. Илон помнил, что, когда он начинал работать, Монодикос, который еще кое-как ходил, имел обыкновение вставать и подходить к самому берегу, так что вода омывала ему кончики ботинок. Он мог долго стоять, точно загипнотизированный бликами на воде, вглядываясь в игру ветра, который, сам будучи незримой причиной, вызывал осязаемый результат в виде волн. Якобы когда-то Монодикос сказал (когда он еще говорил), что движение волн есть модель мудрости. Что бы это ни значило.
Теперь Монодикос уже не вставал с инвалидного кресла. Его голова немного склонилась набок, и Илон даже испугался, что тот уснул. Это было бы недобрым знаком – такая дневная сонливость. Может, в организме Моно непорядок с электролитами, забеспокоился он, и по телу разлилось новое неприятное чувство, которое посещало его все чаще, – глухой гул паники.
Главный рекон тоже заметил склоненную голову Монодикоса и велел возвращаться. Процессия неловко перестроилась, коляска развернулась и двинулась в Клинику коротким путем, напрямик, через давно заброшенные дворцовые сады, припорошенные красной пылью, в которой от кресла оставалась двойная колея. Илон знал, что должен быть начеку, хотя обычно хватало капельницы и небольшого отдыха. Так или иначе, Илон и Альдо ждали у подготовленного к любому повороту событий стола, среди открытых бутылочек с маслами, в полной готовности, в глубокой преданности. Наверное, достаточно некоторое время поносить ортопедический воротник, как в прошлом году. Все будет хорошо.
Илона всегда удивляла нечеловеческая доверчивость Монодикоса, то, как спонтанно, полностью, с надеждой он отдавал себя в руки людей – что бы ни случилось. Человек в этой ситуации оказывался беспомощным – ошеломленный собственным всемогуществом и все же слабый. Порой Илон даже не мог сдержать рыданий. Это было подобно кашлю – его организм давился оказанным ему доверием, словно сосуд, а ведь чем-то вроде сосуда он и являлся, не мог вынести такого количества ласкового добра, которое в него вливалось, – того и гляди лопнет под его напором.
Тело Монодикоса обладало огромным потенциалом самоизлечения. Они, эта армия реконов, только помогали ему в этом. Так обстояли дела.
Когда ночью Илон наконец возвращался домой и, стоя под душем, смотрел на свое сорокадвухлетнее тело, он старался не сравнивать его с тем. Его тело было обычным, человеческим. Явно одноразовым.
Осеннее равноденствие. Жеребьевка Достойных
Присутствие Филиппы, в сущности, не доставляло никаких хлопот. Девушка уходила утром и возвращалась вечером. Он видел в ванной ее зубную щетку и дешевый крем для лица. Как-то раз Илон вернулся домой в тот момент, когда они с Орестой ужинали, так что он присоединился к ним и съел почти весь свой любимый салат.
– Филиппа приготовила, – хвалила Ореста подругу.
Филиппа говорила мало и только бросала на него короткие испытующие взгляды, в которых смешивались восхищение и неприязнь. Он вообще не знал, о чем может думать эта чужая женщина, которая по милости Оресты вошла в его жизнь. И уж точно не был уверен в том, что́ она чувствует. Филиппа очень мало рассказывала о своей работе – в конце концов выяснилось, что она работает в городской библиотеке, – а о своей семейной жизни не говорила вовсе. Однажды Илон спросил ее об этом, довольно тактично, по своему обыкновению, но она опустила глаза и надолго замолчала. Он подумал, что эта тема сродни «немой области» на теле Монодикоса – отграниченная от прочих, вытесненная в невыразимое. Больше он таких вопросов не задавал.
По телевизору сейчас постоянно показывали предварительную жеребьевку Достойнейших. Те, кто прошел – несколько десятков человек, – примут участие в главной жеребьевке: «Счастливый билет». Главная жеребьевка проводится в конце сентября, когда мир остывает после убийственной летней жары, которую вскоре сменят беспросветные дожди. Жеребьевка транслировалась по всем каналам. Потом, в День серьезности, когда второй раз в году длина дня становилась равна длине ночи, выбирали шестерых Достойнейших из Достойнейших: они образовывали Стигму. Символ Стигмы – лигатура двух древних букв, напоминающая серп или крюк, – виднелась сейчас повсюду, начиная с футболок, поздравительных открыток и реклам и кончая кружками. Биографии Достойнейших обсуждались и дискутировались во всех подробностях, а их лица уже через две недели становились более узнаваемы, чем лица всевозможных «звезд». Стигма немедленно удалялась в трехмесячное затворничество, чтобы, достигнув идеального очищения, совершить ритуал.
В сущности, Илону хорошо жилось рядом с двумя женщинами: в ванной пахло косметикой, кухонный стол всегда был чисто вытерт, а еда убрана в холодильник, да и дом благодаря их голосам ожил. Они говорили с ним, задавали обычные вопросы о хлебе, аппетите, погоде, планах. Вечером, когда, усталый и встревоженный, он возвращался из Клиники, девушки звали его выпить пива или чаю, садились напротив Илона – рядышком, соприкасаясь локтями – и вглядывались в него с едва сдерживаемым любопытством. У него было ощущение, что из Оресты окончательно испарилась прежняя печаль, а бунт перегорел. Теперь она чаще шутила с отцом, раскованная, румяная. Илон любил смотреть на дочь, когда она была в таком настроении. Чувствовал, что между ними устанавливается новая связь. Старался не показывать, насколько она важна для него. Филиппа и Ореста, конечно, хотели, чтобы Илон рассказывал им о той жизни, которую знал изнутри, о самом сокровенном механизме мира. То, что этим интересовалась дочь, сначала его удивило, а потом восхитило, он ощутил собственную значимость. Итак, Илон рассказывал, а они задавали вопросы, каждый из которых начинался со слов: «Правда ли, что…»
