Дома – о чем никто не знал, кроме, разумеется, Оресты – у него имелась еще одна карта-тело, нелегальная. Он держал ее на веранде, где была устроена мастерская, прикрывал одеялом, однако человеческие контуры все равно угадывались, пробуждая в нем чувство вины. Настоящее, живое тело Монодикоса находилось в Дворцовом подземелье, в специальном кондиционируемом и постоянно стерилизуемом помещении, возрождалось там под специальными лампами, подключенное к капельницам, окруженное всей необходимой аппаратурой. Личная нелегальная карта-тело в доме Массажиста Илона была идеальным фантомом. Он получил ее от отца и из года в год совершенствовал. Илон проводил над резиновой фигурой ежедневно по несколько часов, терпеливо нанося на нее каждое изменение, воспроизводя каждый квадратный сантиметр реального тела. Карта-тело представляла собой манекен, сделанный из мягкой резины, когда-то очень податливой и упругой, а теперь, увы, начавшей крошиться и трескаться. На ощупь резина напоминала человеческое тело, вроде бы нежное, но оказывающее ощутимое сопротивление. Когда Илон доставал карту-тело и помещал ее на массажный стол, у него было ощущение, будто он участвует в каком-то ритуале, совершает действие сакральное, не повседневное. С этим странным чувством легче было смириться, чем бороться, так что, положив манекен на стол и открыв миру его резиновую наготу, Илон отступал на шаг и отвешивал что-то вроде поспешного поклона. Предварительно он, разумеется, совершал такой же ритуал очищения, как перед настоящим телом Монодикоса. Илон знал, что это абсурд, но процедура помогала сконцентрироваться, он словно бы весь сосредотачивался в своих ладонях. Раньше, чтобы отогнать печаль – он не помнил, было ли это вскоре после смерти жены или гораздо позже, когда он перестал о ней думать, хотя осадок меланхолии остался в нем навсегда, – Илон проводил долгие тихие часы, моделируя лицо Монодикоса; ему удалось воспроизвести удлиненные черты, большие глаза и длинный нежный нос, облик одновременно человеческий и нечеловеческий. Он отдавал себе отчет в том, что совершает богохульство. Когда Илон работал над шрамами, он закрывал лицо Монодикоса шерстяным шарфом в черно-желтую полоску. Карту-тело он хранил для Оресты, чтобы та могла тренироваться. А лицо сделал для себя, чтобы всегда испытывать беспокойство и сознавать, к чему причастен.
В это печальное Серое время, когда влажность проникала повсюду и под ее воздействием ржавели все винты, засовы, соединения и спайки, отношения с дочерью обычно возвращались к норме, теперь, возможно, также благодаря Филиппе, которая все чаще оставалась у них ночевать. Ореста с недавних пор начала приходить к нему на веранду – молча наблюдала за подготовкой инструментов и нанесением информации на карту-тело.
Она всегда помогала отцу очищать от ржавчины винты и ящики. Тогда он украдкой разглядывал ее руки – годятся ли они. Да, вполне. У Оресты были большие ладони с красивыми ногтями. Пальцы не очень худые, это очень хорошо. Зато крепкие, уверенные. Всегда теплые.
Однако инструменты он предпочитал чистить сам. Старательно полировал каждую деталь, вплоть до самых мельчайших. У него имелись старые электроды для стимуляции мышц, растяжки, эспандеры, прорезиненные подкладки, вулканические камни для разогрева позвоночника и множество других аксессуаров, используемых при массаже. Он получил их от отца и вскоре собирался передать Альдо. Дочь лишь подавала ему тряпки, открывала баночки с пастой. Максимум – изредка протирала водой с уксусом поверхность подкладок. Разговаривали они при этом мало. Илон видел, что Оресте быстро надоедает стирать наждачной бумагой ржавчину, результат вездесущей влажности.
– Ореста, иди потренируемся, – постоянно уговаривал он ее. Порой при этом Илон не мог удержаться, чтобы не положить руку дочери на плечо в естественном властном жесте, свидетельствовавшем о том, что, в конце концов, он ее отец и несет за нее ответственность.
– Зачем? Времени жалко, – отвечала она обычно.
На этот раз она послушно встала, но не затем, чтобы тренироваться. Ореста повернулась к нему и – как бывало раньше, в детстве – положила голову ему на грудь. Илон замер, удивленный и растроганный.
– Папа, как это закончится? Это же не может продолжаться вечно, – спрашивала она, уткнувшись в его рубашку, ребра, грудную клетку, не глядя в лицо.
Сердце Илона дрогнуло.
Она спрашивала его об этом много раз. На этот вопрос он никогда не отвечал.
Девочка подошла к карте-телу и сдвинула полотенце, которое упало на пол, открыв огромное количество значков на животе и груди. Множество линий, кружков, зигзагов, заштрихованных областей. Это напоминало карту военных действий. Благодаря тому, что Илон использовал разноцветные карандаши, было отчетливо видно, как прогрессирует энтропия.
– Что это? – спросила Ореста, показывая на заштрихованную серым цветом область размером с половину ладони. – Снова удар мечом?
Илон радовался, что дочь помнит термины, которым он ее учил.
– Нет, это немая область, – ответил он, не глядя на нее. – Добрых несколько лет назад.
Он не все ей рассказывал. Например, не сказал о том, что произошло пять лет назад, когда целых три дня жизненные функции Монодикоса возвращались и снова угасали, с каждым разом делаясь все слабее. Не помогли четыре реанимации, очень мощные. Потом была эмболия, и пришлось оперировать мертвое тело в надежде, что оно проснется. Тогда, пять лет назад, возвращение оказалось особенно внезапным, мозг снова был поврежден, весьма серьезно, а потом возник правосторонний паралич, захвативший и лицо – это очень заметно. Все пошло не так.
– То есть здесь потеряна чувствительность, да? Нервы повреждены? – спросила Ореста.
Отец подтвердил.
– Прикрой его.
Илон посмотрел на дочь. Пока она разглядывала куклу и водила пальцем по линиям, которыми та была изрисована, на гладких щеках Оресты выступил румянец. Темные волосы закрывали половину лица. Илон вдруг понял, что растроган. Никого он не любил так, как Оресту. Он сглотнул.
– Ну ладно, начнем сначала. Я буду заниматься с тобой каждый день. – Он отложил тряпочку и подошел к дочери. – Покажи ладони.
Она инстинктивно вытянула их вперед. Илон крепко схватил их, немного помял, а потом приложил к своим губам и дунул. Ореста выдернула руки, смущенная этим неожиданным порывом нежности.
– У тебя прекрасные руки: крепкие, сильные и теплые. Ты сильная и умная. Умеешь визуализировать прикосновение, с таким воображением ты будешь делать прекрасные карты.
– Папа, не надо… Мне это отвратительно. – Ореста отвернулась и остановилась у дверей, словно собиралась выйти; задумавшись на мгновение, она добавила: – Мне отвратительно то, что ты делаешь.
Ранняя весна
Он появился триста двенадцать лет назад. Говорят, были и другие, хотя большинству людей сложно представить себе этих других. Такие же, как он? Как это возможно? Ведь он только один. Монодикос. Исключительный, Единственный, Полный, Целый-целехонький, как рассказывали о нем детям, которые с тех пор росли с ощущением собственного несовершенства и неполноты. Не существует множественного числа от имени Монодикос. Каким-то образом эта единственность была условием сакральности, так что о других умалчивали. Будь еще и другие, люди исповедовали бы политеизм, какую-то примитивную и инфантильную веру в то, что чудо может быть всеобщим, что может быть умножено. Однако в этом случае чудо перестает быть чудом. Поэтому о других не говорили.
