В дневнике убитого 1 октября 1943 года пятнадцатилетнего Ицхака Рудашевского, найденном в разоренном убежище, вычитал, что 6 сентября сорок первого года с утра стояла хорошая погода, а позже солнце “скрылось за облаками, как будто ему было стыдно смотреть на то, что творят люди внизу, на земле”; что входом в гетто служили желтые дощатые ворота с колючей проволокой поверху, что хуже всего обитателям гетто, у которых не было ни теплой одежды, ни дров, приходилось зимой; что снег на развалинах домов искрился, “будто усыпанный бриллиантами”; что 1 января 1943 года выдался “ясный, белый зимний день”; что проголодавшиеся немцы говорили: “Хочу жрать, как еврей”; что в гетто был литературный кружок и что Авром Суцкевер рассказывал там о поэзии.
А у самого Аврома Суцкевера, члена “бумажной бригады”, оставшегося в живых, – что, когда пришли немцы, они гоняли по улицам Вильно голодных, оборванных, закованных в кандалы солдат Красной армии, чтобы население видело, кто тут настоящие хозяева; что повсюду в городе появились таблички Eintritt für Juden verboten – “Евреям вход запрещен”; что им, помимо всего прочего, запрещалось выглядывать в окна, выходившие на наружную сторону гетто, а потому эти окна следовало заколотить или закрасить темной краской; еще запрещалось говорить о политике, говорить по-немецки, разговаривать с неевреями, носить усы, есть жирную пищу, молиться, учиться, проносить в гетто цветы; что еврейским женщинам не разрешалось красить волосы и даже рожать не разрешалось – родивших ребенка немедленно убивали с ним вместе. Еще я вычитал, что в доме номер 9 по улице Субоч (сегодня это улица Субачяус; на той же улице в доме 8 родился Гари) открыли бордель с арестованными в каком-то кафе польскими женщинами, которых пометили каленым железом – выжгли клеймо на бедре. Прочел историю о том, как однажды литовский студент поймал еврея, а тот стал умолять о пощаде, студент сохранил ему жизнь, но предварительно вырвал у него золотые зубы; прочел, что 28 ноября 1941 года было ликвидировано Малое гетто и там возобновилось уличное движение; что младенцам на глазах у матерей разбивали головы о стволы деревьев; что многим евреям выдавали лопаты и заставляли их рыть себе могилы, в которых их потом закапывали живьем; что детей из Смоленска от трех до десяти лет, которых везли поездом в Понары, можно было выкупить в розницу – по тридцать марок за голову; что тайные укрытия евреев назывались “малинами”; что, когда война кончилась, под руинами дома номер12 по улице Страшуна (Жемайтийос) остались погребенными сотни трупов. Наконец, я читал, что были поляки и литовцы, которые спасали евреев: например, некая Мария Абрамович, полька, и некая Виктория Гжмилевска, тоже полька, жившая в доме номер 16 по Большой Погулянке, прятали у себя дома “много несчастных”, – и мне так хочется думать, что среди них, возможно, был Пекельный.
Из разных источников в интернете я узнал еще вот что: был в Вильнюсском гетто молодой человек по имени Давид Бергер, родился он в Польше, недалеко от Пшемысля, и у него была подруга по имени Эльза (или Эльса – разночтения в источниках), которую, может быть, он называл moja miłość – “любовь моя” по-польски; она после аншлюса бежала из Польши и поехала на юг, в Палестину, он же отправился на восток, тогда как надо было на запад, север или юг – куда угодно, только не на восток, и вот он очутился в Вильнюсе, потом попал там в гетто и послал Эльзе (или Эльсе) прощальное письмо, датированное 2 марта 1941 года, в котором написал: “Если что-то случится, я бы хотел, чтобы кто-нибудь вспомнил, что жил на свете Давид Бергер”; и это что-то случилось, а было ему девятнадцать лет.
109
Из того, что я вычитал у Аврома Суцкевера, ясно, что Пекельный мог вообще не провести ни дня в Вильнюсском гетто. Сразу после того, как евреев выгнали из их домов, многих отправили прямо в Понары, то есть на смерть.
Эта участь, – пишет Суцкевер, – постигла живущих на улицах Мицкевича, Тартаки, Портовой, обеих Погулянских, Кальварской, Пиромонтской, частично жителей Зверинской, Венгловой, Антокольской и некоторых других – всего около десяти тысяч человек
[49].
А это значит, что Пекельный, возможно, уже в начале сентября получил пулю в затылок, а не погиб, как написал его биограф, “в кремационных печах нацистов”.
110
Если взглянуть на топографические карты этого района, составленные немцами в 1941 году, то можно установить, что Понар – названия “Понары” – на них нет; есть только белое, точнее, зеленое пятно, лишенное всяких наименований, безымянное место, а жаль, потому что Понары – красивое название. Мало того, это очень красивое место. Дубово-березовый лес, куда до войны водили на экскурсии школьников. Они там восхищались высокими деревьями, цветочным ароматом, небесной синевой, разглядывали неподвижные облака, похожие на разных зверей, и возвращались в город парами, держась за руки, с гербарием под мышкой. Все это было до того, как их выстроили в шесть рядов на краю рва. До лета 1941-го.
111
Из Вильнюса в Понары можно доехать по автодороге или поездом. Я добирался поездом. Была зима, и все, что я помню, это снег, туман, заснеженный вокзал в тумане, тяжелые облака на низком небе, километр пешком – и ничего, деревья, ямы, мемориальные доски – вот и все.
Впрочем, еще стоит перед глазами парень в военной форме, вышедший из какого-то сколоченного на скорую руку домика с бутылкой водки в руке, он отхлебывал из нее большими глотками – от таких забудешь, что тут когда-то поселилась смерть, что именно тут, в глубине леса, несколько месяцев подряд убивали женщин, мужчин и детей.
Modus operandi оставался неизменным: людей собирали во дворе Юденрата, где их окружали эсэсовцы и литовские полицейские, всех пересчитывали и отправляли в Понары – семь километров пешком, в грузовике или на поезде, где они оказывались перед воротами с двумя ярусами протянутой поверху колючей проволоки и надписью: Eintritt auch für deutsche Offiziere streng verboten! – “Вход всем, включая немецких офицеров, категорически запрещен!” Тут людям приказывали снять одежду и обувь – из этой кучи отбирали вещи поцелее, отпарывали звезды и отправляли в Германию (во время последних Aktionen, когда массовую бойню производили в спешке, одеждой уже не занимались, было не до того), – потом их ставили на колени в шесть рядов на краю круглой ямы, каждому пулю в затылок – и следующая партия на подходе.
112
Все заставляет думать, что однажды в такой партии оказался и некий господин Пекельный.
Заставили его раздеться, или он до последней минуты оставался в своем сюртуке? Молился ли он? Вспомнил ли про давнишнее обещание соседского мальчика? Закрыл глаза перед смертью или смотрел на небо и деревья с дрожащими под ветром листьями? Задрожал ли он сам, и если задрожал, то от чего: от страха, гнева, возмущения? Или он поступил, как Чингиз-Хаим, тот еврейский комик, что “когда-то был очень известен в еврейских кабаре – сперва в «Шварце Шикce» в Берлине, потом в варшавском «Мотке Ганеф», а под конец в Аушвице”, откуда в декабре 1943-го ему удалось бежать, когда же через несколько месяцев его снова схватили и поставили на краю рва, он перед самой смертью успел сначала показать своему палачу неприличный жест рукой, а потом, повернувшись спиной, спустить штаны и выставить голый зад?
