– Я смотрел “На последнем дыхании”, – и продолжает по-английски: I loved it. И “Четыреста ударов” тоже. Труфо (имеется в виду Трюффо) заслуживает, чтобы его именем назвали улицу. У вас дети живут на улице Анатоля Франса, или бульваре Виктора Гюго, или проспекте Поля Валери и с малых лет понимают, как важна история и культура. А что у нас? Мейн-стрит, Бродвей и все такое прочее. Хотя хватает и у нас великих имен, чтобы все это заменить и сделать, например, площадь Хемингуэя или бульвар Мелвилла. Я бы хотел, чтобы какой-нибудь мальчуган, которого ругает мамаша за то, что он поздно вернулся домой, мог ответить: “Я играл в баскетбол на проспекте Уильяма Фолкнера”.
Гари слушал и думал: когда-нибудь, возможно, где-нибудь появится проспект, или площадь, или хотя бы улица Ромена Гари. Неплохо бы в седьмом округе, или в Латинском квартале между университетскими корпусами, или на острове Сен-Луи – почему бы и нет, – впрочем, не важно, лишь бы не в пятнадцатом… На этом месте размышлений черный официант в белых перчатках поднес ему бокал шампанского. Пятнадцатый он никогда не любил – какой-то пресный, безликий, бездушный, и так далеко от всего – небось там вообще другой часовой пояс; да что там – если бы понадобилось снести в Париже целый округ, допустим под стоянку, он бы обеими руками проголосовал за…
– Пятнадцатая поправка к Конституции, – говорил меж тем Кеннеди, глядя вслед официанту, – гарантирует право голоса всем гражданам Соединенных Штатов. Она была ратифицирована почти сто лет тому назад, однако до сих пор у нас в стране неграм препятствуют голосовать. Мне пришлось отдавать специальное предписание, чтобы в Алабамский университет зачисляли чернокожих. Кредо губернатора этого штата – держитесь крепче – “Сегрегация навсегда”.
– Позор, – сказала Джеки.
– Какая гадость, – согласилась Джин.
– Прекрасно! – воскликнул Гари (он пригубил шампанское). – Вообще-то я не пью, но не каждый же день выдается возможность чокнуться с президентом Соединенных Штатов. Поэтому я сделал исключение из правил.
– Мне только воду, – вставила первая леди, беременная до ушей, в которых красовались жемчужные серьги, дополнявшие жемчужное ожерелье в два ряда, – существенное облегчение карманов налогоплательщиков. Она погладила живот, округло выступающий под платьем от Givenchy (двойное облегчение), взяла с каминной полки доколумбовскую статуэтку, полюбовалась на нее и показала гостям – Богиня плодородия. Подарок Андре Мальро. Оказалась как нельзя более кстати.
– Сигару? – предлагает Кеннеди.
– С удовольствием, – отвечает Гари.
– Охотно, – говорит и Гудвин (он еще здесь? А мы о нем забыли).
Все трое переходят в малую гостиную курить. Дворецкий приносит сигары, богатый выбор, но все made in USA. Нет, думает Гари, ни за что, настоящие сигары – только кубинские. И вспоминает, что во внутреннем кармане пиджака у него портсигар, а в нем гаванские сигары, доставленные контрабандой с Кубы. Но помнит он и то, что администрация Кеннеди не так давно наложила эмбарго – ввоз кубинской продукции был категорически запрещен. “Как же мне быть? – размышляет Гари. – Досадно так и не достать мои сигары, раз такой отличный случай. Но что подумает Кеннеди, если я все-таки вытащу их из кармана?” Он медлит, взвешивает за и против и наконец решается: да ладно, авось не полезет в бутылку из-за каких-то гребаных листочков табака, которые скрутили у Фиделя (я говорил, Гари бывает груб). И вот, немножко неуклюже, резко, словно шпагу из ножен, он выхватывает портсигар и в то же самое время смотрит на себя со стороны и видит этот жест, как в замедленной съемке или во сне, и успевает подумать, не рушит ли сейчас свою карьеру, не делает ли харакири, но too late, будь что будет, он слышит свой голос:
– Хотите настоящую сигару, господин президент?
Кеннеди молчит, Гари ждет не дыша, опасается жесткой реакции, дипломатического скандала. Секунда, другая, вечность… Кеннеди все молчит (это реванш за опоздание), а Гари, с протянутым портсигаром в руке, медленно заливается краской, сначала розовой, потом багряной, и наконец его лицо становится того же цвета, что и орденская лента на лацкане пиджака. “Идиот! Идиот! – сокрушается он. – Надо додуматься – угощать президента Соединенных Штатов Америки сигарами, ввозить которые он лично запретил! Да это все равно как если бы вдруг атташе посольства какой-нибудь страны в Ватикане, приглашенный в папский дворец после воскресной вечерни, явился туда, напившись в стельку кровью Христовой и разомлев от вида обнаженных красоток Микеланджело, и между фруктами и сыром по-свойски предложил Его Святейшеству подогнать хорошенькую шлюшку. Идиот! Идиот!” Писатель ругает себя, а секундная стрелка на президентской “Омеге” описывает круг за кругом.
– Охотно, – наконец роняет Президент и говорит дворецкому, терпеливо, безропотно стоящему рядом с коробкой американских трубочек: – Благодарю, Эжен, но мы отведаем гаванских из портсигара нашего друга.
“Вот-вот, убери эту дрянь”, – хмыкает про себя Гари, лицо его вновь обретает краски… вернее, снова их теряет, становясь из пунцового белым.
– Вообще-то я кубинских не курю, – говорит Президент (положим!), – но не каждый же день вас угощает ими французский писатель!
Затем берет сигару, разминает в пальцах, как заправский знаток, нюхает, обрезает кончик и, не закуривая, глубоко вдыхает аромат, держит сигару двумя пальцами, большим и указательным, и, чиркнув спичкой, подносит ее к пламени, покручивает, чтобы разожглась, делает две затяжки и, проведя рукой по волосам, изрекает:
– Пряные земляные оттенки, древесные тона, вкус бодрящий – “Монтекристо” номер четыре, isn’t it?
– Верно, – кивает Гари. – От вас, я вижу, ничего не скроешь.
– Да, относительно сигар. Для всего остального у меня есть секретные службы. А вы знаете, откуда название “Монтекристо”?
– Знаю. Бригадир на табачной фабрике, чтобы маленькие ручки, которые скручивают сигары, не замирали от скуки, читал их обладательницам вслух романы. И, говорят, больше всего им полюбился “Граф Монте-Кристо” Александра Дюма.
– Верно. Для вас, я вижу, нет ничего неизвестного.
– Да, относительно Дюма, – парирует Гари. – Для всего остального у меня есть книги.
Потом говорили об Африке и Корпусе мира (конек Гудвина), о генерале де Голле (конек Гари), о женщинах (конек Президента), о мохнатом клубочке, заюлившем под ногами (“Пушинка, – сказал Кеннеди, – собачка моей дочери Каролины, подарок Хрущева. Чья мать летала в космос. Мать Пушинки, – пошутил он, – не Хрущева”), о речи, которую он произнес в июне в Западном Берлине (“И тут я говорю: Ich bin ein Berliner”), – словом, все вели себя непринужденно, по-свойски, пили виски, курили гаваны, Гудвин вышел по малой нужде, Кеннеди, улыбаясь, налил Гари еще стаканчик, а тот решил его позабавить:
– По поводу Стены, знаете, есть такой анекдот. Трое советских заключенных рассказывают, кто за что сел. “Я, – говорит один, – однажды утром опоздал на работу. Мне дали десять лет за саботаж в пользу врага”. – “А я пришел раньше времени, – говорит другой. – Мне дали десять лет за шпионаж в пользу врага. Ну а ты?” – “Да я, – говорит третий, – всегда приходил минута в минуту”. – “Так что же?” – “Меня осудили за то, что я купил свои часы на Западе”.
