– Вы ведь шутите? Шутите, да? – сказал я.
– Сейчас сами увидите, шучу я или нет, – ответила Далия.
Метров через триста мы дошли до ступенек на склоне холма.
– Осторожно, – сказала мне Далия, – вы наступили на могильную плиту.
– Где? На какую плиту?
– Вон смотрите, у вас под ногами.
Я отодвинулся, встал на колени, поскреб ногтями снег и увидел имя, – полустертое, почти заглаженное тысячью подошв, высеченное еврейскими буквами на камне, бывшем прежде могильным, но употребленном на другие нужды, – имя мужское или женское, прочитать я не мог; сотни людей каждый день, сами того не ведая, оскверняли надгробие.
– Великий боже! – воскликнул я.
– Кто-кто великий? – переспросила Далия. – Нацисты уничтожили еврейский народ, Советы – память о нем, а в результате не осталось ничего.
Она приводила все новые подтверждения своих слов: на этой улице (Гаоно) была синагога, теперь ее превратили в посольство Австрии; на другой (Вивульскё) раньше находилось ИВО, на третью (Субачяус) сгоняли евреев перед отправкой в Понары – в лес, где их потом выстраивали на краю рва.
Город – не только то, что открывается взгляду, но и то, что скрывается от него, поэтому мы не только ходили по тротуарам и любовались фасадами, но и ныряли под арки, шныряли, как воры, по подворотням, тесными проходными дворами внедрялись в подсознание Вильнюса, отыскивая все, что было вытеснено, ушло на дно, но что, как я надеялся, было все-таки возможно вывести на поверхность.
– Не обольщайтесь, – сказала мне Далия, – ничего не сохранилось. Вот разве что… – Она взглянула на часы и покачала головой: – Мне, к сожалению, пора уходить, но я забыла показать вам одно место. Вы ведь хотите увидеть, что осталось от довоенного еврейского мира? Ну так идите на улицу Жемайтийос и поднимите голову.
Загадочное и туманное указание.
– Хорошо, – сказал я, мы попрощались и расстались на том самом месте, где встретились двумя часами раньше – около статуи влюбленного мальчика (теперь уже в берете).
50
Постепенно я начинал понимать, что не только время, но и само место работает против меня. Литовский Иерусалим был, можно сказать, как Помпеи, погребен под пеплом, только вместо Везувия тут бушевала война, а в роли огненных облаков выступили сначала нацистская Германия, потом Советский Союз. Чтобы узнать или хотя бы представить себе, каков он был до вторжения 1941 года, нужно мысленно восстановить его облик – так же как силой воображения восстанавливают всю красоту римских храмов, с их архитравами, фризами и карнизами, глядя на обломки колонн – всё, что от них уцелело.
В Вильнюсе никаких колонн не было, зато там и тут проступали следы еврейского прошлого. Далия велела мне сходить на улицу Жемайтийос и поднять голову, туда я и отправился немедленно. Это оказалась небольшая улочка, во время войны входившая в территорию гетто (тогда она носила название улица Страшуна) и, в отличие от других, не слишком изменившаяся с тех пор: те же дома – одни жилые, другие заброшенные – и та же каменная мостовая, не залитая асфальтом.
На этой улице 1 сентября 1943 года группа еврейских партизан попыталась организовать восстание, они построили баррикаду, стали стрелять в немцев, а те в ответ взорвали здание и перебили почти всех восставших.
Далия велела мне поднять голову, чтобы, как она сказала, “увидеть, что осталось от довоенного еврейского мира”. В самом начале улицы, там, где теперь стоят машины во дворе, когда-то был дом, снесенный при советской власти. От него осталась одна стена, и на этой стене, на уровне третьего этажа, то есть там, где, видимо, располагалось молитвенное помещение, виднелась высеченная в камне звезда Давида. Значит, в то время как нацисты подтверждали старую ницшеанскую идею о том, что Gott ist tot
[23], преследуя евреев и лишая их сначала права жить достойно, а потом и просто права жить, мужчины, женщины и дети, среди которых, очень вероятно, был и некий господин Пекельный, собирались в гетто перед этой стеной и молились.
Вильнюс, ул. Жемайтийос, дом номер 9.
Взволнованный до слез, потрясенный, я еще долго простоял там, прежде чем пойти дальше. На фасадах домов номер 7 и номер 9 проступали надписи на идише. Должно быть, вывески еврейских лавок, находившихся тут до войны; после войны эти буквы закрасили, и стены превратились в палимпсесты, на которых можно написать поверх одной истории другую, какую вздумается. Однако от времени и непогоды краска облупилась, и обнажилось прошлое Вильнюса, напоминающее, что еще не так давно здесь был Литовский Иерусалим.
51
Стоя перед домом номер 9 по улице Жемайтийос, я вспомнил историю, которую когда-то рассказывал мне дедушка с отцовской стороны и которая казалась мне копией с обратным знаком этих надписей на идише, проявившихся по милости дождя.
Дед, как и Гари, родился в 1914 году, а значит, к 1940-му он, как и Гари, дозрел до того, чтобы его послали на смерть. Смерть его не настигла, но он был ранен, попал в плен, его отправили в лагерь в Вестфалии, неподалеку от замка Тундер-тен-Тронк
[24], что, впрочем, не прибавляло ему оптимизма. По окончании войны он снова починил свою старую форму, был помещен в госпиталь Валь-де-Грас, пробыл там почти год, а потом вернулся в Амьен, унаследовал от отца скобяную лавку (она появилась в год его рождения и существует на том же месте до сих пор, теперь ее владелец – мой дядя), встретил мою бабушку, женился на ней, родил шестерых детей и никогда не говорил о войне. Она ему дорого обошлась: он потерял правый глаз (но левый остался цел), левую ногу до колена (зато правая осталась цела) и, главное, молодость (вот от нее-то, понимаешь, говаривал он, после трех лет в армии да еще пяти в плену не осталось ничего).
Я мало что помню о нем, какие-то малозначительные, но, видимо, очень ценные для моего детского ума детали (например, как он сжимал мою руку, когда переводил через улицу), сохранилась коллекция марок, то есть с другой стороны – образчики его слюны, студенческий билет юрфака и одна-единственная книга – “Рассказы вальдшнепа” Мопассана, изданная в Вене, потрепанная, в пятнах, с пожелтевшими страницами и надписью на первой странице, вместо экслибриса: “Прочитано в плену”. Не помню, и о чем мы разговаривали с ним. Знаю, что какие-то разговоры были, но точно не о войне. И все-таки однажды, когда я по какому-то поводу упомянул о Германии, он сказал, что уже после войны еще раз, один-единственный, побывал там “по делам”, в маленьком городишке, название которого что-то не припомнит.
В трактире он попросил комнату (Ein Zimmer, bitte!) с видом на реку. Хозяин, на вид очень славный, радушно и тепло его принявший, рассказал, что у них несколько дней подряд непрерывно лил дождь, так что река вышла из берегов и поднялась аж на полметра – трактирщик выругался (Scheiβe!), – пришлось вычерпывать воду из погреба, а теперь они ждут, пока наводнение кончится. В первый день вода пошла на спад, во второй вернулась к нормальному уровню, а на третий почему-то продолжала убывать, река с каждым часов мелела все больше, и на дне обнажилась какая-то бронзовая фуражка (Was ist das?). Ответ стал ясен спустя еще несколько дней, когда река практически высохла: то была статуя, которую после войны, должно быть, скинули с пьедестала и непочтительно утопили. Голова была попорчена, вся в тине, с неузнаваемым, но всем знакомым лицом, правая рука вытянута вперед, будто в приветственном жесте, обращенном к зевакам, что столпились по берегам. Стемнело. Зеваки разошлись, статуя осталась лежать на дне. Я сидел в своей комнате у окна, рассказывал дед, и увидел, как трактирщик вышел на порог. Посмотрел направо, потом налево – никого, и вдруг, я видел собственными глазами, этот самый трактирщик быстро и как бы ненароком вскинул руку – фюрера своего приветствовал.
