«Что вы на меня так уставились», – бросила та свой заусенец. Меня разглядывали очки, словно далёкого космического корабля бинокль. В очках жили глаза, которые следили за происходящим, они тут же доложили центральной нервной системе, что видят меня, что я женщина, а значит, не представляю большого интереса, выше среднего роста, что на мне приличный пиджак и часы, сейчас ведётся их ярлыколизация. Мой взгляд въехал в её глаза, словно в тоннель. Там было холодно.
«Да, ничего. Вы здесь самая красивая просто. А этот пингвин мне не нужен», – окинула я взглядом остальных членов её коллектива, бросив всю эту сравнительную характеристику к её ногам. Девушка поправила юбку.
«Думаете, мне здесь нравится?» – потрогала она свою причёску, будто на ней держалась корона мисс канцелярии.
«Не думаю».
«А вот я думаю часто. Но пока ничего подходящего не нашла».
«У тебя есть мечта?» – перешла я мысленно на ты и перебралась на свободный стул рядом с её столом.
«Замуж хочу», – ещё раз она поправила корону.
«Ну, разве это мечта?»
«Смотря за кого».
– Вот, всё готово, вроде бы, – оторвал меня от виртуального диалога пингвин и дал расписаться в какой-то из бумажек.
– Спасибо, – поставила я ему автограф и встала. – До свидания, – посмотрела я на мисс.
– До свидания, – махнул мне крылом пингвин. Она улыбнулась, я вышла. «Вот радость снова пришла ко мне. Я чувствую её устойчивый пульс». Словно стартанув со светофора, я поспешила на свою пару, обгоняя попутный транспорт. Пусть даже учебный отдел украл у занятия уже 15 минут, торопиться не было никакой нужды. Римская империя не простила бы спешки своему императору.
* * *
Я открываю глаза. Утро. Жены и след простыл. Джек в подтверждение чихнул. «Будь здоров! Ты не простыл, я надеюсь, след моей жены?» Когда она оказывалась дома, пёс не отставал ни на шаг от неё. Остальные следы, два тапка, смотрели друг на друга с высоты паркета.
Несколько раньше она нащупала рукой свой телефон и написала студентам, что итальянского сегодня не будет. Приболела. Те вроде бы даже обрадовались. Я знала, чем могу их порадовать. Иногда и они радовали меня так же, сообщая, что у них семинар, или просто-напросто нет желающих сегодня спрягать глаголы сложного прошедшего времени, так как жить всем хотелось проще и в будущем. Несмотря на разинутую свободу, Шила ушла из дома вовремя.
Простые вещи радовали нас, простые смс-ки. Мы пропитались недостатками друг друга, мы провоняли тем хорошим, что имели. Иногда мы просыпались и менялись взглядами, только для того, чтобы сохранить мир и спокойствие дня, мы вставляли в глазницы мировоззрение, она себе моё, я её. Она смотрела на мир моими глазами, я – её, я её не видел, я смотрел на себя её глазами. Эта игра забавляла, но была небезопасной, потому что, как и всякая игра, пахла своими правилами, своими обязанностями. Для того, чтобы радоваться, совсем не обязательно было заводить детей, кошек и прочих хомячков. Обязательства шли вразрез любым радостям. С детьми пока не получалось, но собаку всё же завели. Пёс носился как на моторчике, то и дело проветривая, когда требовалось, застоявшиеся отношения. Застои случались, как пустая порода в золотоносной жиле. Её надо пройти, эту рутину, перетерпеть, дальше снова золото.
В жизни мне везло на Свет, с остальными складывалось сложнее, Шила была единственной, но света ей хватало. Я шёл рядом с ней по освещённой дороге, несмотря на то что иногда эта лампочка могла превратиться в матовую, стоило её только накалить. Мрак затягивал наше всё. Некоторые люди пахнут драмой, трагедией даже. Им свойственно преувеличивать со знаком минус. К таким относилась и она. Жена моя, сама трагедия. Она драматизировала по любому поводу, особенно в том, что касалось её внешности: то волосы поредели, то задница плоская, то грудь уменьшилась, то вообще фигура никуда не годится и нужна другая. Срочно. Как правило, это длилось недолго, если я не брался её утешать. Утешения затягивали ход болезни. На них можно было ещё похандрить, похныкать, пока есть жилетка. А как тут не расчувствоваться, когда твой родной человек страдает. Причём страдает сам от себя. Я не мог пройти рядом, лучшим лекарством был секс. Он лишний раз доказывает женщине, что она желанна, пусть даже и собственным мужем. Женщины становятся безумными, стоит им только влюбиться, они глупеют, едва ты начнёшь их понимать.
Где-то за стеной грянуло утро, занавес света и актёры выползают из своих ночных укрытий, вялые трупы одной большой труппы, именуемой человечеством. Спектакль идёт нон-стоп вот уже несколько тысячелетий. Благодарным зрителям надоедает порой. Его осветительство – солнце, ходит по кругу, будто на прогулке в камере. Узник, оно работает без выходных, впрочем, бывает порой в запое, когда хлещет дождь, а потом хворает под одеялом нирваны. Что касается Питера, то солнце может пролежать там целый месяц, в облаках, абсолютно не отдавая отчёта в том, что люди внизу слабы, беззащитны, они хотят видеть его, они скучают, они в унынии. Но сегодня всё было иначе, всё пело, всё вертелось. Звуки улицы были звонкими и чёткими. Апрель встал на март, словно на стол поставили стул, чтобы вкрутить более яркую лампочку. Сегодня лампочка была что надо. В голове моей ещё играло вчерашнее Бордо и Стинг. Я шёл, пока солнце бросало косые взгляды на землю. Хотело обжечь человечество. Оно рассматривало его под углом своего зрения сквозь вырез в стене. Занавеска окна меня спасала. Я открыл холодильник, словно первый закон Ньютона, взял яблоко и закрыл. Если говорить о силе притяжения, то этот айсберг притягивал любого, оказавшегося на кухне. С аппетитом или нет, это не имело значения. Это был один из тех физических законов, нарушить который не было никакой возможности. Я снова открыл его.
Скоро яичница шкворчала на сковороде, словно мнущаяся в руках амальгама фольги. Я выбросил в ведро обёртку от плитки, шоколад весело плавился у меня во рту. Зубы и дёсны с удовольствием боролись со сладкой тягучей манной. Конечно, надо было начать с яйца, но я, не сдержавшись, сунул себе в рот остаток плитки шоколада. «Киндер-сюрприз». Я снял с плиты накалившуюся сковороду, вернул яйца холодильнику. Жарить яичницу передумал. Желание перебил шоколад. Заварил чай.
– Есть хочешь? – вздохнул я шоколадом на собаку. – Чего спрашивать, конечно, хочешь, – взял я упаковку его хлопьев и засыпал в кормушку. Джек подошёл, понюхал и начал закусывать еду краем пасти, будто извиняясь за то, что причиняет ей боль. Затем он отбросил комплексы и стал жевать уверенно, жмурясь от удовольствия при каждом смыкании челюстей.
* * *
Бар служил броском через стеклянные Альпы бокалов на Запад, переходом из совкового состояния в демократическое общество, пусть даже и подшофе… Кружки на столах, будто стеклянные трубы на фабрике хмеля, дымят медленно пеной, которая трескается миллионами пузырьков, будто кто-то забрался в её целлофановую середину и сидит там и лопает их со страшной скоростью пальцами, нажимая на подушечки. Но звук этот тонет в гуле. Стая, гудящая, мужчин, опустив свои хоботки, они сосут пиво из кегов, они редуцируют его в своё торжество духа. Для кого-то процесс адаптации занимает одну кружку, кому-то необходимо две. Так или иначе все приходят к одному знаменателю. Я тоже подошёл к стойке.
