– Поэтому мы говорим Мари-Анн «прощай» и тем самым приветствуем нашу Ханну, которая может сама думать, сама совершать поступки, сама говорить и не нуждается в сомнительной ведьме в качестве подруги.
Он кивнул Ханне в присущей только ему манере, и она так же ответила ему.
– Насади портрет на палку и поднеси его к огню.
Этого момента Сюзетта боялась больше всего. Когда бумага воспламенилась, она ждала, что портрет взорвется шаровой молнией или из огня в облаке дыма появится демон. Но Ханна лишь протянула палку, чтобы папа насадил на нее портрет. Пока он этим занимался, она сунула руку в карман и вытащила горсть мелких клочков, по виду напоминавших конфетти. Потом швырнула их в огонь, протянула руку и взяла обратно палку. Кусочки бумаги полыхнули искрящимся дождем. Сюзетта, зачарованная этими капельками света, почти не думала о том, зачем они все это делают.
Ей казалось, что в огне корчится не девушка, повторно приговоренная к сожжению на костре, а хот-дог или пастила. Однако, когда края портрета обгорели и почернели, ничего чудовищного не случилось. Потом его охватил огонь и стал пожирать лист бумаги.
– Прощай, Мари-Анн.
Сюзетта молилась, чтобы ведьма действительно оставила их в покое.
Объятая пламенем бумага скукожилась, Алекс подошел к Ханне и помог ей сбросить ее с палки, постучав о край медного казана, загудевшего как колокол. Ханна схватила ее, словно желая вернуть портрет. Когда плотный лист бумаги обратился в пепел, девочка тоже постучала палкой о край казана, отозвавшегося похоронным звоном.
Будто сказала: «Про-щай. Про-щай».
Алекс придвинул стул к огню и сел. Сюзетта увидела, что он вконец обессилел, и поняла, как трудно ему было в эти дни всех успокаивать и делать вид, что он совсем не расстроен и не встревожен.
Она сделала глоток вина. Ноги выли от боли и напряжения, вызванного долгим стоянием. Когда Сюзетта шагнула назад, собираясь сесть, то почувствовала, как наступила на что-то. Это оказалась лишь веточка, но она потеряла равновесие, упала на землю рядом со стулом, удивленно взвизгнула и расплескала вино, пролившееся на одежду. Через мгновение рядом с ней оказался Алекс, схватил ее за подмышки и поднял.
– Ты в порядке?
– Да. На что-то наступила.
Он помог ей сесть обратно на стул.
– Поранила ногу?
– Все будет хорошо. Просто споткнулась.
По куртке и брюкам расползлись темные пятна вина.
– Я развела ужасную грязь.
– Принесу тебе что-нибудь переодеться, – сказал он и бросился в дом.
– И захвати миску с теплой подсоленной водой.
Она откинулась в кресле, устроившись поудобнее и желая показать ему неопрятные пятна, которые были хорошо заметны в отблесках пламени. Краешком глаза Сюзетта заметила, что Ханна смотрит на нее пронзительным, неприятным взглядом.
Девочка медленно подошла ближе, вытянула руку и показала на Сюзетту двумя пальцами. А потом снова и снова стала безмолвно произносить одними губами слова.
Озноб пробежал по спине Сюзетты, вонзившись в кожу миллионом крохотных игл. Она вжалась в кресло, желая убраться отсюда как можно дальше. В мгновение ока девочка оказалась рядом с ней. Посмотрев дочери в лицо, Сюзетта увидела белки ее глаз в мертвых глазницах.
И пальцы. Указующие. Обличающие.
Мари-Анн никуда не ушла.
ХАННА
Катализатор. Начатые в школе поиски прервались, но она знала, что алкоголь выступает в роли катализатора. Огонь попробовал маму на вкус – м-м-м, как вкусно, просто объедение! – и захотел еще. Он решил ее сожрать!
Теперь все было ясно. Мама споткнулась, потому что она наложила на нее заклятие Нападения и Мести. Оно обволокло ее алкоголем, катализатором огня.
Теперь дело за ней.
Мама подтянула ноги и вжалась в кресло, глядя на нее большими испуганными глазами. Ханна сосредоточила на ней свое заклятие, тыча двумя вытянутыми пальцами и повторяя беззвучно слова: «Помучайся и сгинь. Помучайся и сгинь».
Она поворошила костер палкой. Выловила пылающую веточку. Выхватила ее из медного очага.
Когда та упала маме на колени, она вскрикнула. Вскочила с кресла. Упала. Сбросила горящую ветку голыми руками.
Пользуясь палкой как лопатой и сжав ее руками, Ханна выхватывала из огня пылающие угольки.
Они падали маме на бедра, на ступни… Сюзетта визжала и брыкалась, стараясь уклониться от раскаленного дождя.
А Ханна выхватывала из костра все новые и новые угольки и швыряла их в маму.
Они жалили ее, как превратившиеся в вампиров жучки-светлячки.
Мама выла и кричала.
Кончик палки Ханны мерцал расплавленной оранжевой магмой. Она знала, что делать. Мама хлопала руками по брюкам, пытаясь потушить несколько загоревшихся нитей. Девочка ткнула ей палкой в глаз, но в последний момент она дернула головой, и удар пришелся мимо цели. Горящая палка вонзилась родительнице в щеку, кожа в этом месте зашипела. Мама вскрикнула и вырвала оружие у нее из рук.
В следующее мгновение с миской в руках появился папа, подбежал и тут же выплеснул воду на маму, на мерцавшие язычками пламени угольки.
Потом схватил Ханну и отшвырнул в сторону.
От этой встряски девочка пришла в себя.
Может, она подошла слишком близко к огню? Может, папа ее спасал?
Она повалилась на грязную траву и покатилась. Испытала изумление. Почувствовала боль в руке, которую вытянула, чтобы смягчить падение. Ей показалось, что у нее вот-вот отвалится большой палец. Девочка закричала.
Но отец с матерью даже не подумали броситься к ней.
Вместо этого он подбежал к столу, схватил кувшин, вылил на маму и затоптал угольки. Та застонала и свернулась калачиком.
– Где у тебя болит?
– Лицо! Еще воды!
Папа подхватил маму на руки и побежал в дом. Ханна, все так же плача, прижала левую руку к груди и потащилась за ними. Она чуть было не проскулила «папа», но получился лишь хилый, слезливый всхлип.
Девочка не понимала, что произошло. Заклинание так здорово сработало. И она все сделала сама, без Мари-Анн. Почти довела дело до конца, мама корчилась на земле, еще чуть-чуть, и ее бы объяло пламя. Но папа вдруг все испортил. Быть того не могло, чтобы он любил маму больше, чем ее. Или все же могло? Он ее отшвырнул. Отшвырнул в сторону.
– Почему? – сквозь слезы закричала она без всякого французского акцента, но родители ее так и не услышали.
Папа положил маму на большой стол и стал обтирать ее мокрыми кухонными полотенцами. Сама она плакала, приложив к лицу мокрую тряпку, затем тяжело опустила голову на стол, и папа завопил:
