— Если она еще раз меня запрёт, — спрашивает он, — ты ей больно сделаешь?
Я набираю в грудь воздуха. Больше всего на свете мне хочется сказать ему «да», но я не вправе рисковать. Если они подстроят так, что я не смогу с ним больше видеться, я умру.
— Больше всего на свете, — говорю я, — больше всего на свете я хочу сделать ей больно. Побить ее даже сильнее, чем до слез. Не только бабушку — любого, кто тебе плохо сделает.
— Как девочке в парке «Снежок»? — спрашивает он, блестя глазами.
— Как девочке в парке «Снежок», — киваю я. — Но мама не любит, когда папа дерется, и если я побью бабушку или кого-нибудь еще, мне не разрешат приходить играть с тобой. Делать все, что мы вместе делаем. Понимаешь?
Роишка не отвечает. Лед капает ему на штанишки. Он специально так делает, ждет, когда я вмешаюсь. Но я не вмешиваюсь.
— Мне неприятно одному в комнате, — говорит он после долгого молчания.
— Знаю, — говорю я. — Но я не могу это прекратить. Только ты сам. И я хочу научить тебя как.
Я объясняю Роишке, что именно надо сделать, если старуха его запрет. Какой частью головы ему надо стукнуться об стену, чтобы остался след, но при этом не было настоящего вреда.
— А больно будет? — спрашивает он, и я говорю, что да.
Я ему в жизни не совру, я не Шани. Мы, когда еще были вместе, пошли в детскую поликлинику на прививки. Всю дорогу она морочила ему голову про укусы пчелок и про подарки, пока я не прервал ее посреди фразы и не сказал, что там будет женщина с иголкой, которая сделает Роишке больно, но выбора нет, надо — значит, надо. И Роишка, которому еле-еле исполнилось два, посмотрел на меня умным таким, все понимающим взглядом. Когда мы вошли в кабинет, он весь сжался, но не сопротивлялся и не пытался убежать. Вел себя как маленький мужчина.
Мы с ним еще раз проходимся по всему. Что2 надо потом сказать Шани. Как он рассердил бабушку и как она с силой толкнула его в стену. Как он ударился.
— И будет больно? — снова спрашивает он в конце.
— Будет больно, — говорю я. — Один раз. Но после этого она больше ни разу не запрёт тебя одного в комнате.
Теперь Роишка молчит. Он думает. Лед закончился. Он облизывает палочку.
— А мама не скажет, что я выдумываю? — спрашивает он.
— Если на голове будет достаточно большой след, — говорю я и глажу его лоб, — то не скажет.
После этого мы еще раз заводим машину на стоянку. Роишка рулит, а я жму на газ и на тормоз. Команда. Я учу Роишку бибикать, его это приводит в экстаз. Он бибикает, бибикает, бибикает, пока не приходит охранник и не просит прекратить. Какой-то старый араб. Я его знаю.
— Брось, — прерываю я его и протягиваю двадцатку. — Ребенок поиграет немножко, кому это мешает? Еще пара минут, и мы поедем.
Араб ничего не говорит, берет купюру и направляется обратно к будке.
— Чего он хотел? — спрашивает Роишка.
— Ничего, — говорю я. — Просто он не понял, откуда шум.
— Мне можно теперь еще раз бибикнуть? — Он смотрит на меня своими огромными карими глазами.
— Конечно, можно, лапочка, — целую его я. — Даже не раз. Сто раз. Сколько хочешь раз.
Пудинг
От этой истории с Авишаем Авуди у нас у всех, на мой взгляд, должен прозвенеть в голове тревожный звоночек. Нормальный, в сущности, человек, обыкновенный, нефть не пьет, стекло не ест. И вот в один прекрасный день к нему в дверь стучат двое, вытаскивают его на лестницу, запихивают в какой-то пикап и отвозят домой к родителям.
— Вы кто? — спрашивает их напуганный Авишай. — Что вам надо?
— Это неправильный вопрос, — говорит водитель, а тот, который сидит рядом с ним, кивает. — Правильный вопрос — кто ты и что надо тебе?
И оба смеются, как будто анекдот рассказали.
— Я Авишай Авуди, — говорит Авишай, пытаясь звучать угрожающе. — И я хочу говорить с вашим начальством, слышите?
Эти двое как раз паркуют пикап во дворе дома, где живут родители Авишая, и оборачиваются. Авишай уверен, что они собираются его бить и что ничего подобного он не заслужил. Ну вот реально — не заслужил.
— Вляпались вы, — говорит он, когда они вытаскивают его из пикапа, и одновременно пытается прикрыть руками лицо. — Вы даже не представляете себе, как вляпались.
Но вся штука в том, что они вообще его не бьют. Сквозь пальцы Авишаю плохо видно, что они там делают, но чувствовать-то он все чувствует. А чувствует он, что его раздевают — не в эротическом смысле, а очень, что ли, корректно, — а когда заканчивают одевать по новой, вешают ему на спину какой-то тяжелый рюкзак и говорят:
— Ну давай, беги домой, к маме с папой, смотри не опоздай.
И Авишай бежит со всех ног. Он перескакивает через три ступеньки за раз и добегает до коричневой двери родительского дома. Задыхаясь, стучит в дверь, а когда мама открывает, он быстро забегает в дом, захлопывает дверь и запирает замки.
— Что с тобой? — спрашивает мама. — Что ты такой потный?
— Я бежал, — выдыхает Авишай. — По лестнице. Люди. Не открывать.
— Ничего не понимаю, — говорит мама. — Неважно. Давай снимай ранец, умывайся и мой руки. Еда готова.
Авишай снимает ранец, идет в ванную и умывается. В зеркале он видит, что на нем форменная рубашка его школы «Ора». Когда в гостиной он открывает ранец, там обнаруживаются тетради и книги, обернутые бумагой в цветочек. Рабочая тетрадь «Праздники Израиля», счетная касса, учебник арифметики Гершко.
— Не трожь сейчас уроки, — одергивает его мама. — Иди ешь. Давай-давай, быстрей, пока все витамины из салата не убежали.
Авишай садится к столу и молча ест. Еда вкусная. Он уже столько лет ест в ресторанах или навынос, что забыл, каким бывает вкус у такой еды.
— Папа оставил тебе денег на кружок, — мама указывает на белый заклеенный конверт, лежащий в коридоре возле дискового телефона. — Но я тебе сразу говорю, Ави, что если опять будет как с авиамоделями, одно занятие — и тебе надоест, лучше скажи прямо сейчас. До того, как мы заплатим.
«Это просто сон», — думает Авишай. А потом говорит:
— Да, мама, — потому что даже если это сон, все равно надо быть вежливым.
Он думает: стоит мне захотеть, и я смогу проснуться в любой момент. Он не очень-то в курсе, как это сделать. Можно ущипнуть себя — но обычно люди, наоборот, щиплют, когда хотят убедиться, что не спят. Может быть, надо будет задержать дыхание или даже просто сказать себе: «Проснись! Проснись!» А может, если он просто откажется принимать происходящее, если усомнится в нем, то все улетучится. Как бы то ни было, спешить некуда. Можно сначала доесть, а уже потом разбудить себя. Да и после еды оно не горит. Можно сначала сходить на кружок — интересно же, что за кружок, — а потом, если еще не стемнеет, немножко поиграть в футбол на школьной площадке. И только когда папа вернется с работы — вот тогда и проснуться. Или даже потянуть еще денек-другой — пока не придет время какой-нибудь особо сложной контрольной.
