— Прости, что мешаю тебе с немцами, — услышал Рональ сочащийся ненавистью голос Нивы.
— Нет-нет, кисонька, ты не мешаешь, мы как раз закончили, — залебезил Рональ, как делал всегда, когда был с клиентами, и, чтобы прозвучать еще убедительнее, бросил Ранане: — Итс май вайф. Ши сэйс хэллоу.
[14]
Ранана поспешила ответить громовой отрыжкой.
— Господин Мэтинклот тоже передает привет, — сказал Рональ и тут же добавил: — Бедняга, слегка перебрал. Я только закину их с Инго в гостиницу и вернусь домой.
— Рональ, — рявкнула Нива в трубке. — Я не затем позвонила, чтобы проверить, когда ты вернешься. Я позвонила кое-что сказать.
— Я знаю, я знаю, прости, — извинился Рональ не задумываясь и попытался вырвать пульт из рук Рананы, сделавшей телевизор погромче.
— Твой пес, — сказала Нива после недолгой паузы. — Он сбежал.
Когда пес подпиливает лобзиком решетку на окне ванной комнаты и просачивается наружу по связанным вместе простыням, можно сказать, что он «сбежал». Но когда ты гуляешь с ним по улице без поводка и через час обнаруживаешь, что его нигде не видно, речь идет о чистом саботаже, и тут уж нечестно перекладывать ответственность за происшедшее на Чорного.
— Он небось увлекся — обнюхивал какой-нибудь бордюр или постамент, а когда поднял голову, вдруг обнаружил, что тебя нет, — упрекнул Ниву Рональ, когда они шли по Кинг Джордж, пытаясь пошагово восстановить катастрофическую прогулку. — Я же тебе говорю, нужно всегда поддерживать с ним зрительный контакт.
— Слушай, — сказала Нива и остановилась посреди улицы в позе супруги, собирающейся устроить сцену. — Ты что пытаешься сказать, что я недостаточно хорошая нянька твоему вонючему псу? Что мои прогулки с ним не соответствуют протоколу, установленному всемирной ассоциацией выгуливателей собак? Если бы, вместо того чтобы трахаться с… немцами, ты был дома, ты бы мог выйти с ним сам, и этого бы не произошло.
Рональ был вправе разразиться сейчас тирадой о том, как он рвет жопу до поздней ночи, чтобы прокормить их обоих, но решил промолчать. Одна из первых вещей, которым его научил мир бизнеса, — избегать попадания в точку невозврата; нужно оставлять как можно больше доступных опций; очень часто это значило не говорить и не делать то, чего больше всего хочется. Сейчас, например, ему больше всего хотелось двинуть Ниву по колену. Не обозначить удар, а прямо ткнуть изо всех сил. И за то, что она потеряла Чорного, и за то, что избегала называть пса по имени, а вместо этого обозвала «вонючим», но главное — за то, что она вела себя так, будто вся эта трагедия — наказание, посланное Роналю свыше, а не человеческая ошибка, совершенная безответственной эгоцентричной женщиной. Но изо всей силы двинуть ее по колену означало бы, как уже говорилось, лишить себя множества опций. Вместо этого он предложил ей — с той расслабленной отрешенностью, которая часто наблюдается у убийц в момент уборки места преступления и избавления от трупа жертвы, — пойти домой и подождать, не позвонит ли кто-нибудь и не сообщит ли что-нибудь насчет Чорного.
— Кто ж это позвонит? — рассмеялась Нива. — Твой дурацкий пес из телефона-автомата? Может, его похитители попросят выкуп? Даже если его кто-нибудь найдет, он наш номер в жизни не узнает.
— Все равно я думаю, что нам надо разделиться, — настаивал Рональ, в то же время взвешивая возможность поступиться деловой мудростью, верно прослужившей ему многие годы, и все-таки двинуть Ниву.
Рональ оперся на желтый почтовый ящик прямо напротив «Мецудат-Зеев»
[15] и просмотрел список, который только что закончил составлять на обороте ресторанной квитанции, полученной после ужина с Рананой тем же вечером. Заголовок у списка был «Места, которые любит Чорный (?)». Рональ и сам не знал, зачем добавил вопросительный знак в скобках. Может, чувствовал, что если в заголовке не будет какой-нибудь тени сомнения, он словно бы объявит себя безусловным знатоком ума и сердца Чорного, тогда как на самом деле бесчисленное количество раз признавался себе и другим, что понимает Чорного не всегда. Почему Чорный иногда лает, а иногда решает промолчать? Почему принимается в могучем и страстном порыве копать яму, а затем прерывает раскопочный проект с той же внезапностью, с какой приступал к делу? Видит он в Ронале господина, отца, друга или даже возлюбленного? Так или иначе, тайного в Чорном было больше, чем явного.
Первым в списке шел парк «Меир». Парк «Меир» они с Чорным посещали каждое утро. В парке «Меир» Чорный встречался с коллегами, а также с низкорослым Шнайдером, который был Чорному не просто другом, но почитай что братом. Однако в этот поздний ночной час в парке «Меир» не было ни собак, ни людей, кроме пьяного русского бездомного, дремлющего на скамейке. Рональ предположил, что бездомный — русский, из-за несколько стереотипной бутылки водки, которую тот сжимал в объятиях. Рональ на секунду остановился и сказал себе, что вопреки всем горестям, упорно его преследующим и заставляющим время от времени чувствовать себя каким-то Иовом-лайт, он должен поблагодарить того, кого в таких случаях благодарят атеисты, за все, чем обладает, и за то, что это не он пребывает в обветренной и воспаленной шкуре вот этого самого русского. Русский засмеялся глубоким и очень громким смехом, слегка поколебавшим тезис Роналя о собственном относительном счастье. «Кто это решил? — подумал Рональ и внезапно преисполнился огромной истиной, основательно сдобренной жалостью к себе. — Кто это решил, что моя доля лучше его доли? Вот он я, в том же парке, где он пьян и весел, а я — и не первое, и не второе, и все, что у меня есть на свете, это покинувший меня пес, жена, которую я не очень-то люблю, и бизнес, который…» Мысль о бизнесе, в принципе, несколько подбодрила его. В конце концов, это был период относительного процветания, каковое не то чтобы обещало безграничное счастье, но все-таки ощущалось в данный момент как нечто предпочтительнее обветренной шкуры.
У выхода из парка «Меир» Рональ приметил быстрое собачье движение в кустах, но после недолгого мига наблюдения его разбитая надежда материализовалась в низеньком бородатом силуэте Шнайдера. Рональ, обычно посещавший парк исключительно в дневные часы, изумился столь поздней встрече со Шнайдером. Первой мыслью, пришедшей ему в голову, была мысль о том, что Шнайдер каким-то собачьим шестым чувством почуял пропажу Чорного и сбежал из дома, чтобы присоединиться к поискам, но знакомый свист, разнесшийся по парку, развеял эту романтическую иллюзию, и следом за свистом вскоре явилась Альма, красивая хромая госпожа Шнайдера. Альма в свои двадцать пять была одной из красивейших женщин, которых Роналю доводилось видеть, тем более хромых. Она пострадала в совершенно дурацкой автоаварии и на деньги, полученные в качестве компенсации, купила полностью отремонтированный пентхаус в центре, на улице Михаль. Без сомнения, радикальная встреча Альмы с ужасным водителем и прекрасным адвокатом (однажды она даже назвала Роналю его имя, но поскольку на горизонте у Роналя не маячил никакой иск о возмещении ущерба, он поспешил это имя забыть) переместила ее жизнь из одной, заранее предписанной, колеи в другую. Люди всегда говорят, что расстались бы с любыми сокровищами на свете, лишь бы вернуть здоровье, но правда ли это? Альма, насколько можно было судить с расстояния вытянутого поводка, всегда улыбалась такой подлинной улыбкой, что Рональ поначалу пытался скопировать ее в деловых целях и даже несколько раз репетировал перед зеркалом, прежде чем сдался и выбрал другую улыбку, попроще. Ее улыбка была постоянной, она располагалась на лице в качестве базовой опции и в то же время не была застывшей или искусственной, а постоянно реагировала на происходящее вокруг — росла, уменьшалась, становилась удивленной или циничной по мере необходимости, — но всегда была на месте и оставалась расслабленной. Улыбалась бы Альма так же, если бы была бедной и без куска платины в ноге? Или улыбка была бы тогда другой, менее умиротворенной, более напуганной неясным финансовым будущим и старостью, которая разрушит ее совершенную красоту?
