– Я здешний помещик, мне и решать! – начал сердиться Катин. – Забирайте вон этих мерзавцев, а своих людей я на расправу не дам!
На помощь ему пришла Полина Афанасьевна. Упершись руками в бока, она закричала:
– Батюшка, уйдете вы иль нет?! Оставьте нас вдвоем!
Но воевода ушел еще не сразу. Сначала осторожно спросил:
– Из депутатов вы, стало быть, отставились, но государыню не прогневали?
– Нет, напротив.
– И с ее секретарем господином Козлицким дружества не порушили?
– Да нет же. А почему вы спрашиваете?
Бригадир лукаво улыбнулся.
– Нипочему. Вы беседуйте, беседуйте. Не стану мешать.
И теперь наконец действительно отошел.
– Нам надобно узнать друг друга лучше, – обратился тогда Луций к своей спасительнице.
– Вам, – коротко ответила она.
– Что?
– Вам надобно. Мне не надобно. Я вас, какой вы есть, и так люблю. Всего. Даже такого, какого еще не знаю, – строго сказала Полина Афанасьевна. – Вы только, пожалуйста, не уезжайте.
– Я не уеду. Я теперь и не могу уехать. Как я брошу этих людей? – кивнул Катин на площадь. – Мне нужно очень многое сделать, чтобы устроить их жизнь. Это долгая, трудная работа.
– Я буду вам помогать.
– Но вы не знаете, сколь это тяжкий и малоблагодарный труд!
Дева дернула плечиком:
– Мне все равно. Только будьте, пожалуйста, все время со мною. Вы можете на мне жениться?
Выпалила и испугалась. Быстро прибавила:
– Коли не можете – это ничего, я вам буду так принадлежать. Я молодая, я не уродина. Мужчины ведь от такого никогда не отказываются? Конечно, без свадьбы будет труднее, и батюшка опечалится, но это неважно…
Что я за мужчина такой, которому девицы должны сами делать брачное предложение? – мимолетом подивился Луций, но на сей мысли долго не задержался.
– Я почту за счастие иметь вас законной супругой! Но как честный человек должен предупредить, что намерен всего себя без остатка посвятить этому бедному селению, которое по воле судьбы доверено моей ответственности…
– Я тоже себя этому посвящу, – без колебаний молвила Полина.
– Вы меня не дослушали. Я намерен ни много ни мало превратить Карогду в земной рай…
– И правильно, – снова перебила она. – Мы ведь с вами будем жить в раю. Как же можно допустить, чтобы и вокруг нас не было рая?
Она, она, та самая! – подумалось Луцию. Что это мокрое и горячее стекает по лицу? Слезы! Они вернулись!
Он обхватил возлюбленную за плечи и заговорил жарко:
– Мы будем с вами жить единою душой! Мы будем вставать с рассветом, составлять перечень дел и после все их исполнять! Наградой нам будет не людская благодарность, а сознание, что день потрачен не зря! А вечером перед сном мы будем обсуждать содеянное и, пожелав друг другу спокойной ночи, расходиться по спальням! Ибо – клянусь вам! – я никогда, никогда не оскверню нашей высокой любви скотскою чувственностью!
На все его обещания Полина согласно кивала, лишь на последнее молвила: «Как захочешь, милый».
Часть четвертая
Под знаком Весты и Фурины
Глава XVIII
Герой пишет письмо другу, отрадно проводит время с подругой, одолевает недруга и любуется синим куполом
Вечером, покончив с делами, Луций сел за письмо, которое неспешно и обстоятельно писал уже третий день. Занятие было приятное, свечи мирно покачивали огоньками на легком сквозняке, из окон тянуло ароматами зрелого лета, на полках в полумраке посверкивали золотом корешки любимых книг.
«…Дорогой друг, вы просите подробного рассказа о том, с чего я начал семь лет назад преобразование моей Лилипутии, по сравнению с которой Гартенлянд представляется преогромной державой вроде Китая, а Ваше Высочество – великим богдыханом.
Как предписывает Рационий, начал я, конечно же, с теории. Есть задача, которую надобно исполнить, сказал я себе. Условия ее следующие.
Мы имеем четыреста человек, не знающих иной жизни, кроме рабской, задавленных вечною нуждой, презрением, беззащитностью перед произволом. На протяжении многих поколений всякая вольнолюбивая натура, не желавшая мириться с сим ужасным состоянием, безжалостно истреблялась, так что выживали и плодились только покорные.
Искомое: сделать это овечье стадо сообществом преуспевающих тружеников, обладающих достоинством, каковое приличествует людскому званию.
Я рассудил, что никакого достоинства в человеке зародиться не может, пока он α) голоден; β) живет в собачьей конуре; γ) каждодневно подвергается унижению. Три эти препятствия и надобно устранить в первую очередь.
Проще всего было с унижением. Крепостное рабство отвратительно, но имеет одну полезную для моих целей особенность: у крестьян существует только одна власть – их помещик. Государство в сии отношения совершенно не мешается. Ему нужно от крепостного лишь одно – чтобы тот платил подушевую подать, да и ту выколачивает барин. В письме Вы спрашиваете, отчего я до сих пор не отпустил своих крепостных на свободу? По этой самой причине. Избавив их от себя, я отдал бы их в безраздельную власть казенных чиновников, то есть селяне поменяли бы близкого и расположенного к ним господина на чуждых и скорее всего небескорыстных начальников. Крестьяне сами неоднократно молили меня этого не делать.
Мне, полному владыке над жизнью моих «подданных», легко было избавить их от кнутов, тычков, брани и прочих оскорблений. Пользуясь своей властью неограниченного, но просвещенного абсолюта, я также строго-настрого запретил родителям пороть и бить детей. Крестьяне сего странного, с их точки зрения, новшества не поняли и не одобрили, но, привычные к покорности, подчинились. Я рассчитываю, что первая же поросль карогдинцев, сызмальства не знающая розог и затрещин, войдя в зрелость, будет наделена природным самоуважением.
Я пробовал даже называть крестьян на «вы», но они такого обращения пугались. Посему у меня в Карогде, как в Древнем Риме, все друг с другом на «ты». На «вы» я только с приходским священником.
