Вопрос был моральный, из числа трудноразрешимых. Допустимо ли человеческому существу лишать жизни другое человеческое существо, ежели оное пытается тебя умертвить?
Недопустимо, сказал себе Луций. Лучше погибнуть. Но мучило сомнение: достанет ли воли пожертвовать собой во имя великого принципа? Не возобладает ли над волей самосохранительная потреба, именуемая инстинктусом?
Пока молодой человек терзался внутренней дискуссией, полк выдвинулся на передовую позицию. Впереди простирался широкий луг, за ним – пологий холм, поросший березовым лесом. Там, верно, ожидали приготовившиеся к обороне австрийцы, но за листвой их было не видно, и Катину вообразилась аллегория: вот неразумное человечество собирается атаковать самое Природу, свою зеленую матерь.
Взвод стоял во второй шеренге, смотреть приходилось через плечи впереди стоящих.
– Заряжай! – прокричали сержанты. Катин повторил команду для своей капралии. Заскрежетали шомпола. Пулю Луций не положил, лишь насыпал пороху и забил пыж.
Барабаны забили чаще.
Марш-марш! Вперед!
– Раз, два, три! Раз, два, три! – орал Карповиц.
Рота катилась по полю суетливой синей многоножкой.
– Первый плутонг, к залпу готовьсь!
Передняя шеренга, не замедляя хода, выставила ружья дулами вперед. Катин приготовился оглохнуть, но гром ударил не рядом, а поодаль.
Березняк вдруг изрыгнул языки пламени и дымные струи. Это разом выпалили австрийские пушки. Прицел был взят низко – земля взлетела комьями и травяными пуками в полусотне шагов перед строем.
– Первый, пли!
Гренадеры передней шеренги произвели залп и слаженно повалились наземь. Всё окуталось дымом.
– Второй, пли!
Разрядив свое никому не опасное ружье, Луций поскорей упал ничком, чтоб не угодить под залп третьей шеренги.
– Третий, пли! Четвертый, пли! Пятый, пли! Шестой, пли!
Мимо, невидимый в пороховом тумане, пробежал Карповиц, вопя:
– Капралы, подымай сукиных детей! Лупи их! Примкнуть штыки!
– Ребята, вставай! – крикнул и Луций.
Отовсюду слышался лязг вставляемых багинетов. Дунул ветерок, отогнал дымную тучу. Рота выравнивала шеренги.
Дважды коротко рыкнул горн.
– Полубегом вперед!
Когда до зарослей оставалось не больше ста шагов, Катин увидел, что лес вовсе не березовый. То, что он издали принял за пятнистые стволы, было белыми австрийскими мундирами с черной амуницией. Солдаты стояли за деревьями тесно, плечо к плечу.
– Сейчас снова жахнут! Не робей! – орал Карповиц. – Живей, живей!
Лес опять озарился пламенем, словно высунул множество мелких, острых огненных зубов. Теперь залп дали не только орудия, но и стрелки.
Воздух заколыхался, наполнился злым визгом, и Луций обнаружил, что спин впереди больше нет. Вся передняя шеренга полегла, второй плутонг теперь оказался первым.
Катин чуть не споткнулся об упавшего человека. Человек громко выл и хватался за голову. Меж пальцев толчками выбрызгивалась черная кровь.
Луций в ужасе отвел глаза, но увидел картину еще худшую. Солдат его капралии, рыжий Лейбле, мазурский коновал, пытался подобрать с земли свою оторванную руку. Подобрал – и тут же вместе с нею повалился.
– Катин, что застрял! – крикнул Карповиц. – Гони сволочь в штыковую!
Подскочил, треснул Луция эспонтоном по плечу.
Сержант вдруг показался Катину главным виновником происходящего кошмара.
– Гадина! – прохрипел молодой человек, ухватился за сержантову алебарду, а другой рукой влепил негодяю оплеуху.
– Руку на командира?! – ахнул Карповиц. – За это на виселицу!
Они вцепились друг другу в горло. В слепой ярости Луций позабыл всю науку умной драки, ему хотелось вытрясти из сержанта душу. О великих принципах в эту минуту наш герой, увы, тоже забыл.
Сызнова грянул гром, в воздухе полетели злые осы, отовсюду раздались крики боли. С головы Луция слетела шапка, словно сбитая ударом палки, а Карповиц (он был повернут спиной к австрийцам) перестал душить своего противника и сполз вниз.
Поглядев на себя, Катин увидел, что перед мундира у него мокр и красен. Убитый наповал сержант обмочил его своей кровью.
Горн звал уцелевших в штыки, барабаны колотили лихорадочную дробь, а у Луция в голове словно луна выглянула из-за туч и озарила тьму. Он понял, что́ нужно делать.
С громким стоном молодой человек повалился навзничь. Коли все вокруг убиты, так и он тоже.
Мимо замелькали белые штаны, черные гетры, синие фалды – через лежащего одна за другой перескакивали шеренги. Несколько раз по боку, по руке задевали жесткие каблуки, но боли Катин не чувствовал. Он желал лишь одного: чтобы всё это скорее миновало.
Наконец вверху осталось только небо – безмятежное, равнодушное к жизни и смерти земных букашек.
Подниматься на ноги рано, подумал Луций. Надо чтобы еще прошли флигельманы. Сих он не увидел, потому что на всякий случай зажмурил глаза, но услышал торопливый топот.
Ныне пора!
Он сел, обозрел окрестности. Впереди – цепочка флигельманов и спины атакующих байрейтцев. Сзади сплошной синей массой надвигался полк второго эшелона.
Катин вскочил. Пригнувшись, побежал вбок, чтобы следующая волна не увлекла его за собой.
На поле многие упавшие шевелились, некоторые пытались подняться. Раненых здесь было больше, чем убитых. Некоторые просили помощи, но Луций ни к кому сейчас не испытывал сочувствия. Постыдный инстинктус гнал его прочь – куда угодно, только бы подальше от этого проклятого места!
Вот наконец беглец оказался вне фронта второго полка, но дальше, третьим уступом, надвигался еще один. Фридрихова «косая атака» разворачивалась во всей своей монументальной сокрушительности. Дезертиру, не успевшему перевести дух, пришлось мчаться дальше – туда, где шагах в трехстах, посреди ничейной зоны темнел кустарник.
Катин бежал через поле, где уже полегли многие. Земля была не зеленой, а синей от прусского сукна, а во многих местах красной. Но приближавшийся с барабанным боем полк почему-то был в желтых мундирах, и флаг над строем тоже был незнакомый: сиреневый лев в пятизубчатой короне.
Не успеваю, понял Луций, видя, что передней шеренге до спасительного кустарника ближе, чем ему. Неужто остановят, схватят? Для острастки остальным могут и заколоть на месте…
Он остановился, беспомощно оглядываясь.
Бежать было некуда. С одной стороны пруссаки, с другой – австрийцы. Упасть и снова притвориться мертвым? Но кто-нибудь из желтых уже наверняка приметил одинокую фигуру.
