Но тут у нее в сумочке звонит сотовый.
— Ответишь? — спрашиваю я — с надеждой услышать «да».
— Ничего, подождет, — говорит Джил. И сюсюкающим тоном, с каким мать разговаривает со своим несмышленышем, добавляет: — Давай, малыш, посмотрим твою работу.
Дождавшись, когда телефон угомонится, я медленно тяну наволочку с меньшей части триптиха, оголяя чудесную грудь Эмили с похабным шариком жвачки из папье-маше.
Джил сложила руки на груди и смотрит… только не на картину, а на меня. Словно я снял наволочку со своего лица.
Наконец она — подчеркнуто медленно — переводит взгляд на картину.
Я стою рядом, пытаюсь увидеть творение ее глазами и жду внятной словесной реакции. Однако слышу только угуканье и хмыканье. Тогда я срываю простыню со второй части триптиха.
Опять Джил производит некий шум носом. Делает шаг вперед, чтобы получше разглядеть жвачку из папье-маше. Я ожидаю вопроса о значении этого бумажного шарика, но Джил, так и не открыв рта, поворачивается к третьей картине. Неслышно вздохнув про себя, я стаскиваю пододеяльник с последней, огромной части триптиха.
И опять Джил таращится сперва на меня.
На картину смотри, дура, на картину! — хочется крикнуть мне.
А она продолжает пялиться на меня.
Я же смотрю не на Джил, а на картину. И всем своим лицом пытаюсь подсказать Джил: на картину смотри, впитывай ее, проникайся!
Но Джил со стерильной доброжелательнейшей улыбкой разглядывает меня — как мать, которой интересен ребенок, а не то, что он там намалевал.
Наконец она соизволяет перевести глаза на картину. Я испытываю физическое облегчение, когда она отводит взгляд, словно с моего лица сняли чугунную болванку.
Секунду-другую Джил рассматривает последнюю картину, потом прогуливается вдоль всего триптиха.
— Это трехчастная космизация выфантазированной реальности, — пытаюсь произнести я отрепетированный текст. Выходит что-то вроде: «Эттрехчасмизация выфанальности…»
Джил не удивляется — она просто не слушает. Вся в каких-то своих мыслях. Я смотрю ей в спину и стараюсь дышать глубоко и ровно, чтобы не взорваться.
— М-да, — говорит Джил со странной такой улыбочкой, — весьма интересно. Очень даже интересно…
— Интересно?
— То есть я хочу сказать — чудесно. Ты молодец.
— Правда?
— Разумеется. Замечательные работы.
И опять на ее губах стерильная улыбка фамильярного дружелюбия.
— Это не работы, а работа. Одна. Триптих — и каждая часть полна смыслом только в соотнесении с другими.
Почему она не задает вопросов о центральной теме триптиха или о значении жвачки?
— Ну, значит, твоя работа замечательная. И что ты планируешь с ней делать?
— Хочу выставить и продать, — лгу я.
— Вот как? Продать?
— Хотя мне будет жалко расстаться с ней.
— О да, столько труда вложено… Как долго ты работал над триптихом?
— Некоторое время.
Джил со значением обегает глазами студию. Угадав ее немой вопрос, я отвечаю:
— Нет, я работал только над этим, ни на что не отвлекаясь.
— Ясно. И всё равно молодец. Столько труда… Наверное, и по ночам?..
— Конечно, и по ночам.
— И, разумеется, забывал про еду?
Ну вот, попался. Ее вечные ловушки.
— Нет, про еду не забывал, — говорю я, чтобы капкан не защелкнулся.
— Это правильно. А витамины принимал?
— Стопроцентно.
— Молодец! Душка!
Тут ее сотовый опять подает голос из глубин сумочки.
— Черт, — говорит Джил, — придется ответить. Давай-ка я пойду в кухню и за разговором сделаю нам по чашке крепкого чая.
Я вяло машу рукой: как тебе угодно. Джил торопливо, с извиняющимся смешком, шарит рукой в сумочке.
— О Господи, — говорит она. — Сколько тут всякого мусора… Она выуживает из сумочки духи, швыряет их обратно, наконец вытаскивает сотовый и, на ходу прикладывая его к уху, семенит на кухню, плотно закрывая за собой дверь.
ЕЩЕ ДНЕМ ПОЗЖЕ
Глава семнадцатая
Просыпаюсь, сажусь на кровати и, приставив ладонь козырьком ко лбу, смотрю на столб солнечного света между занавесками. Чувствую себя отлично. Но жестоко-обманчивая секундочка тут же заканчивается возвращением к реальности.
«Тебя отмолотили подростки, — злорадно подсказывает голос раскаяния. — Ну-ка проверь свою рожу!»
Проверяю.
Странное ощущение, что во сне мне переменили лицо на чужое.
Потом вспоминается падение, метроном кроссовочных ударов…
Кажется, не я на платформе лежал под градом ударов, а кто-то посторонний, за кем я равнодушно наблюдал со стороны.
Гриэл Шарки в роли барабана. Дамы и господа, добро пожаловать на представление: ходячий барабан и юные игруны на нем исполняют…
«Венеру в мехах» группы «Велвет Андеграунд», — со смешком подсказывает мое раскаяние. — Эта шпана наверняка обожает данс-мюзик!»
Я падаю обратно на кровать. Память и боль разом возвращаются, и я волком вою от злости. Я крепко-крепко сжимаю веки — лучший метод избежать слез.
Увы, сегодня не срабатывает. Живительная влага течет по иссохшим просторам моей физиономии.
В конце концов я все-таки встаю и бреду к зеркалу. Настроение — убил бы эту сволочь, если б смог до нее добраться. Но сволочь сидит глубоко во мне, и до нее не добраться.
Как боксер наутро после поражения, не сразу смотрю на себя в зеркале. Сперва внутренне собираюсь.
О Боже! Еще хуже, чем я думал.
Синяки, разорванная кожа над правой бровью, оттуда торчит что-то вроде засохшего кетчупа. Сам глаз красный, наполовину заплыл. Губы разбиты, а рот как у ребенка, пирующего в шоколадной лавке.
Проверяю ребра. Болят все, отзываясь посасыванием в мошонке. Руки от плеча до кисти в широких кровоподтеках. По крайней мере нос не сломан и ни одного зуба не выбили, и на том спасибо! — утешаю я себя. Чтобы унять дрожь в пальцах, мне нужно срочно хлебнуть. К счастью, в холодильнике нахожу недобитую бутылку водки — осталось два-три хороших глотка.
Алкоголь действует благотворно. Я поднимаю бутылку над собой и задираю голову, чтобы последние живительные капли стекли в горло. Затем ставлю бутылку на каминную плиту и включаю свой «Мак». Он приветствует меня бодрой стартовой мелодией. Родной звук немного успокаивает.
