Ступив на переполненный людьми эскалатор, парни перешучиваются, перекрикиваются и толкают друг друга. Пассажиры невольно образуют вокруг них буферное пустое пространство. Добрых пять ступенек перед ними и за ними свободны. Кое-кто возмущается их поведением, но только себе под нос. Желающих связываться с подобной шпаной нет.
Эскалатор длинный, однако решение принимать надо быстро. Анораки впереди меня, и я пристраиваюсь в цепочку спешащих, которые не стоят, а шагают вниз. Я не спускаю глаз с вожака. Скоро я с ним поравняюсь. Мне уже виден его оттопыренный карман — как раз с нужной стороны. Передо мной женщина, которая спускается почти бегом, — расстояние между нами увеличивается. Я иду средним темпом, а мужчина за мной еще медленнее. Будь мужчина и женщина моими воровскими партнерами, именно так им бы и следовало спускаться, чтобы создать мне максимально благоприятные условия.
Я поравнялся с замыкающим в троице. Вожак — следующий. Двумя ступеньками ниже. Значит, на следующей ступеньке я должен споткнуться — чуть-чуть. И всё должно произойти во время этой четвертьсекундной замешки, когда я качнусь и толкну вожака анораков. Он скорее всего обложит меня. Или, хамское рыло, даже даст хорошего пинка. Плевать, главное — не навлекая на себя подозрения, выхватить деньги из кармана.
Сердце у меня выскакивает из груди. Ступаю на следующую ступеньку, спотыкаюсь, заполошно выбрасываю левую руку в поисках опоры, а правая рука тем временем входит в карман анорака так же естественно, как поезд в туннель. Пальцам нет нужды нащупывать денежную скрутку — она уже в них. Я смыкаю пальцы и плавным движением вывожу руку из чужого кармана. Всё прошло без сучка и задоринки. Я бросаю «извините», восстанавливаю равновесие и шагаю дальше вниз. В быстро живущем Лондоне не принято оглядываться в такой пустяковой ситуации, я и не оглядываюсь.
За моей спиной — запоздалая реакция на толчок. «Ах-х!»
Адреналин в крови задавил все мои реакции. Я не иду — ноги сами идут по ступеням эскалатора.
Передо мной много-много пустых ступенек.
Но я не прибавляю шаг — это будет выглядеть подозрительно. Да и до платформы уже не так далеко.
Теперь я словно под водой шагаю по лестнице: все звуки вокруг меня вдруг исчезли.
Я напряженно жду, что в этой мертвой тишине вслед за «Ах-х!» раздастся «Ой!», когда осел в анораке хватится своих денег. Но тишина за мной длится, длится… Лишь мои туфли бьют по ступеням как по барабану: ЧОКА-ЧОКА-ЧОКА! Из всех звуков я слышу только свои туфли: ЧОКА-ЧОКА-ЧОКА!
И даже своего вскрика я не слышу, только физически ощущаю движение челюсти. ЧОКА-ЧОКА… ЧАК! Я спотыкаюсь — на этот раз взаправду, жестоко. И мгновенно утрачиваю контроль над телом. Вниз, обо что-то ударяясь, кого-то толкая, ни за кого не успевая схватиться. Быстрее, быстрее…
Во второй раз за два дня я лечу вверх тормашками вниз по эскалатору. Я подхватываю полы пиджака — если их защемит где-нибудь между ступенями, эскалатор изжует своими чугунными челюстями мой единственный приличный наряд. Незаметно для себя я выпускаю из руки рулон банкнот. Даже не замечаю, когда это происходит — где-то между падением и окончательным приземлением. Просто когда я оказываюсь на четвереньках на платформе (и люди суетливо обходят меня со всех сторон), скрутка банкнот уже там и катится от меня прочь. Процесс качения я наблюдаю во всех подробностях — так в фильмах, в замедленной съемке, вальяжно переваливается по полу граната с вырванной чекой — верть, верть, верть в сторону героя. Но мой вожделенный денежный рулон верть, верть, верть по квадратным плитам платформы — прочь от героя, а я, стоя на карачках, слежу за ним выпученными глазами. Ну и правильно! Катиться — безусловный рефлекс круглого.
И когда анораки видят рулон собственных денег, медленно рулонящий по плитам платформы, даже эти тупари врубаются в ситуацию, набегают на меня и начинают метелить. С чувством и расстановкой. Ну и правильно, думаю я, сворачиваясь в шарик, чтобы спасти самые уязвимые части тела. Ребята сосредоточенно работают кроссовками — бух, бух, бух. По спине, по рукам, прикрывающим голову. Ну и правильно, думаю я. Мстить — безусловный рефлекс всего живого.
Глава шестнадцатая
Положив диктофон на пол, я иду к окну и открываю его.
Затем приставляю все части триптиха к стене и, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, долго изучаю картины. Я двигаюсь то вправо, то влево — пробую разные перспективы и стараюсь увидеть всю картину глазами постороннего.
На первых двух изображениях Эмили прилеплены шарики из папье-маше, символизирующие жвачку. Это, так сказать, оскверненные иконы. И только на третьей, огромной части триптиха Эмили сияет во всей своей нетленной красе — вандалы повержены, им не удалось испоганить ее чистый лик.
Да, великолепная работа.
Намного превосходит всё, что я сделал до этого.
Однако я вижу бездну несовершенств. В мыслях всё рисовалось куда мощнее и чудеснее.
Первый жизненный урок всякого художника: тот творец, что сидит в нем, много требовательней и талантливей его самого. Задумывает он, а выполняешь ты. И в итоге он, перфекционист проклятый, всегда недоволен.
— Трехчастная космизация выфантазированной реальности, — говорю я вслух. Это я репетирую.
Я знаю — обывателю нужен комментарий к картинам. И чем темнее комментарий, с тем большим восторгом его принимают — в почтительной оторопи. Поэтому я готовлю целую речь и наскоро репетирую ее, показывая невидимым зрителям то одну часть триптиха, то другую, то третью.
Показываю левой рукой — в желтой мэриголдке.
Не забыть бы снять ее до прихода Джил.
Я иду в спальню и стаскиваю с кровати всё, что можно стащить: простыню и пододеяльник, наволочку и наматрасник. Наволочкой я прикрываю наименьшую картину в триптихе, остальным — другие две. Теперь триптих похож на троицу более или менее прямоугольных призраков в простынях. Будет классно срывать покрывала — чтобы картины разом предстали восхищенному взору Джил.
Затем я присаживаюсь на пол и внимательно изучаю диктофонную инструкцию — была в коробке. Черт, батарейки надо покупать отдельно. Я хватаю рюкзак и совершаю рейд в ближайший магазин, где на свой манер приобретаю сразу дюжину батареек. Дома я подготавливаю диктофон к работе.
А через пару минут в дверь звонит Джил.
Из-за жары она обмахивается ладошкой как веером. Влетает комком суеты в мою спокойную студию.
— Привет, Саймон! — говорит она, быстро обегая глазами всё помещение. И улыбается. — А, подставка опять на месте! Хорошо.
— Это называется мольберт.
— Ага. Так, значит, сегодня будем оценивать твой последний шедевр?
Я с достоинством шествую к той стене, где стоят прямоугольные призраки.
— О, хитрюга! — восклицает Джил. — Маленький спектакль, да?
Я ухмыляюсь, но в душе у меня всё трепещет. Я с раздражением замечаю развернутую афишу «Подружки гангстера» на полу. Забыл ее убрать! Она смазывает впечатление от моего триптиха — так сказать, портит аппетит. Джил ее уже увидела и может решить, что я не вполне самостоятелен в своем творчестве.
