Репортеры лишь себя считают четвертой властью — краеугольным камнем работающей демократии и так далее. А музыкальная пресса якобы годна только на то, чтобы приветствовать удачную песенку. Опыт работы в ней, мол, ничего не стоит. Даже портит. Словом, пишущие «про текущую жизнь» издания не спешили открыть ворота свободному стрелку Гриэлу Шарки.
Появлением практически всех моих немузыкальных материалов я обязан исключительно любезности Дино или Грэхема.
Обычное дело для Гриэла Шарки: он стучится в дверь, и ни одна собака не открывает.
Я даже не помню, какой именно инцидент послужил поводом к тому, что Джордж меня бросила. Много было всяких инцидентов… В один ужасный день Джордж предъявила мне ультиматум: или я прекращаю пить, или она уходит. Ультиматум был жесткий, но без четкого срока. Казнь откладывалась.
— Я ведь мужчина! — вопил я, пьяный вдребезги. — Мы так физиологически устроены, что не имеем силы воли!!!
Я не был способен на такой подвиг — однажды решить и уже не отступать от принятого решения.
Если вы когда-нибудь пробовали завязать с алкоголем, то и сами знаете: пьющие люди переживают чудеснейшие пики бытия — и жутчайшие ямы депрессии и самоотвращения; и когда прекращаешь пить, этих самых ям тебе не хватает так же остро, как и пиков. Ям не хватает даже острее! Потому что именно это катание по горкам — на самый верх, потом на самый низ — и дает ощущение, что ты живешь на полную катушку.
Возвращаясь домой после интервью с какой-нибудь знаменитостью, которая пила во время беседы исключительно минералку, я говорил Джордж: «Видела бы ты, какой он был нажратый. Да-а, человек умеет пить и все равно оставаться на коне!»
Я внезапно открыл в себе кулинарные способности и любовь к поварству — Джордж и по сию пору не догадывается почему. Я трудился на кухне, непрестанно заглядывая в кулинарную книгу Джейми Оливер, чтобы иметь законное право выпить вечером бутылочку вина — под только что приготовленное блюдо. Как можно не отпраздновать очередную творческую удачу?! Повар заслужил свой стаканчик!
Но мало-помалу ее любящий энтузиазм поизносился и перешел в молчаливое презрение.
По утрам она просыпалась рядом с зеркалом, в котором заморозился ее давний образ — образ преодоленный и теперь вызывающий особенное отвращение.
Короче, она терпела, терпела — и наконец плюнула.
Решила, так сказать, разом забрать денежки из банка, пока тот не обанкротился.
И ловко выбрала для ухода именно тот момент, когда у меня была самая большая яма, когда я корил себя и в душе рвал волосы — словом, когда ее уход не мог не размазать меня по стене, ибо я в то время был психологически готов до скончания века нежиться в грязном засасывающем болоте жалости к самому себе. Да, Джордж кинула меня по-умному…
Поэтому я рву ланкомовскую почтовую открытку на мелкие кусочки. Будь у меня желание переслать ей это а-а-абалденное предложение от «Ланком» или просто напомнить пересылкой этой открытки о своем существовании (приписав невидимыми чернилами: «Прости, Джордж, за всё, что случилось. Прости, что я старался мало…») — всё равно у меня нет ее адреса. Понятия не имею, где она живет, с кем и как. Слышал, она по-прежнему в пиарном бизнесе. И почти каждый день с трепетом думаю: а ну как именно сегодня наши с ней пути случайно пересекутся — ведь мы вращаемся почти в одном и том же мире…
Мысли о Джордж невольно приводят меня к мыслям о Хайди… Так дорога начинается в одном месте и неумолимо ведет к другому.
Я включаю «Мак» и жду, когда он загрузится, чтобы войти на сайт «Меховой шубки». При этом я испытываю что-то вроде чувства вины. Что-то вроде чувства вины, которое можно ошибочно принять за надежду.
Глава двенадцатая
После ухода Питера я иду в кухню, ликвидирую учиненный им беспорядок и распределяю цветы по подходящим вазам. Одну вазу я ставлю на подоконник в гостиной. Потом перетаскиваю перину на диван. Буду тут лежать, смотреть дневное телевидение и исходить жалостью к самой себе.
Мой желудок всё еще в нерешительности — безобразничать дальше или угомониться.
Но должно же мне когда-то стать лучше!
На это время я запланировала:
1) привести в порядок свои брови;
2) сделать несколько звонков:
а) Элен из журнала для мужчин («Привет, не пора ли нам пересечься, чтобы вы про меня совсем не забыли!»);
б) Соне («Привет, я в норме и жду новых кастингов!»);
в) газетчику («Извините, что я вчера вас перепачкала и сорвала интервью…»).
Но перед тем как засесть перед телевизором, я беру сумочку с тумбочки у изголовья кровати. Помимо тюбика губной помады и косметички, в ней крохотный кошелек, который я имею при себе в клубе — для посетительских приношений. В этой сумочке должна быть визитная карточка журналиста.
Однако сумочка так и останется нераскрытой.
Я слышу щелк клапана почтовой щели на двери и вскакиваю поглядеть, что мне принесли.
Для второй почты час слишком поздний. Скорее всего какая-нибудь мура вроде рекламки службы по доставке пиццы или фирмы по ремонту домашней техники или листок с призывом вспомнить о Боге. Но сегодня на ковре напротив почтовой щели лежит кучка каких-то белых шариков.
Мало-помалу мне всё становится ясно.
Я вижу, как мистер Бенстид — с букетищем цветов! — входит в квартиру белокурой стервы, которая живет на первом этаже. Она открывает ему дверь — рожа надменная, улыбка продажной твари. Перед тем как зайти внутрь, он воровато оглядывается направо-налево.
Боится, что его узнают и поймают на горячем. Но госпожа Удача бережет этого гада. Кто трудится — уже на работе, кто бездельничает — еще не проснулся. Улица пустая. А я надежно спрятан за ветками дерева. Госпожа Удача, похоже, благоприятствует только таким гадам, как мистеры Бенстиды!
Как только он заходит внутрь, его черный новенький «ягуарище» отъезжает прочь — чтобы не маячить в этом квартале, куда подобные звери практически никогда не заглядывают. Теперь я вспоминаю — именно к этому «ягуару» она вчера подошла на улице, именно в него заскочила — и именно тогда я угадал, что она продажная девка.
До определенной степени я угадал правильно.
Я сижу на ограде — кусты за мной и передо мной. Сзади скверик закрытой церкви. На меня косятся редкие выгульщики собак. Я сижу на церковной ограде — безобразие, конечно, но не преступление. С моего насеста отлично виден дом, где живет белокурая стерва.
Мне бы не тут рассиживаться, а работать в подземке, проверяя чистоту афиш. Или трудиться над полотнами в студии — задуманный мной триптих должен стать центром будущей персональной выставки, на которую я непременно приглашу саму Эмили. И то, что я торчу здесь, а не вкалываю во благо бесценной Эмили, бесит меня чрезвычайно!..
Однако в конечном счете разве я здесь не ради нее? Ненависть моя к белокурой стерве растет не по дням, а по часам или даже по минутам. По мере того как доказательств ее вины становится всё больше и больше.
