Вся эта миджовина — бессмысленная ревность, и упреки задним числом, и постоянные глупые намеки, — всё это вкупе с алкоголем медленно нас губило. А неумеренно и регулярно пить повадились оба — и я, и Джордж.
Мой разлад с Миджем был могилой для всей группы.
Джордж очень скоро стала нашим менеджером. Хоть она ни разу в этом не призналась, я думаю, что у нее практически с самого начала был тайный план прибрать нас к рукам. Менеджер из нее вышел неплохой, но что можно было наменеджерить с такой ненадежной шатией, как «Системайтис»? Словом, наши с ней отношения подрывала память о ее кратком романе с Миджем, а ее отношения с группой подрывало наше бессознательное возмущение тем, что она оттерла в сторону Купера… будто мы сами когда-либо прочили на роль своего менеджера потешного карлика, у которого язык не помещается во рту! Темна душа человеческая…
Хотя Купер, будучи владельцем клуба, немного петрил в бизнесе и сто лет заботился о нас как отец родной, а Джордж могла похвастаться только тем, что руководила студенческим объединением, — нашим менеджером стала именно она. Ее рассуждения об оптимизации доходов путем максимализации коэффициента мерчандизации — или, говоря проще, о том, как лучше доить наш успех, — увлекли нас сильнее застенчивых восторгов Купера и его заверений в грандиозном будущем. Мы были сыты по горло грандиозным будущим. Мы хотели грандиозного настоящего.
Впрочем, мудреные слова Джордж не были простым трепом. Ее «оптимизация мерчандизации» давала определенные результаты. Продажа теннисок с нашими рожами и нашими слоганами взлетела — хоть и не до небес, но выше крыши. Наши кассеты и компакты стали расходиться намного лучше. Всей коммерческой ерундой заведовала Максина — кургузая девчушка, которая выглядывала из-за спины Джордж, когда та впервые появилась в нашей гримерной.
Джордж добивалась для нас концертов в лучших залах (лучших из худших, конечно), самых высоких гонораров (в категории низких, конечно) и, что архиважно, организовывала нам встречи с солидными журналистами, а не с газетной шпаной.
И наконец, она нашла достойную рекламную фирму, которая занялась пашен раскруткой.
Впрочем, и без посторонней помощи Джордж горы сворачивала: только благодаря ей наша песня «Пороховой заговор» попала в хит-парад «Топ-40».
Наш единственный убедительный успех в масштабах страны.
«Пороховой заговор» был взрывной смесью прото-рэпа и рока, отпадная кричалка под музыку, — мы на тысячу лет опередили такие модные теперь «Лимп Бискит» и «Линкин Парк».
Только мы гроши с этого собрали, а «Лимп Бискит» и «Линкин Парк» поимели платину!
В последние бог знает сколько лет я и словечком не перемолвился с Миджем, Джонни, Карлом или Эриком, но уверен — и они, смотря «Лучшие из лучших», в тихом бешенстве думали: что есть у этих ребят, чего не имели мы? Почему у них получилось там, где мы обосрались?
Но добил «Системайтис» именно рэйв.
Народу осторчертело, что его пытаются вырвать из апатии.
Народ решил ловить кайф от своей апатии и просто танцевать до упаду.
Через три-четыре года после развала группы я глотнул свою первую экстази — и сразу врубился, почему у рэйва такой успех.
Глотнешь экстази — и сразу всё тебе по барабану. Всё в мире прекрасно, никаких проблем не существует.
А всякие там «Системайтисы» долбили им в головы: мир болен, его нужно лечить и переделывать!
Конечно, сколько экстази я ни глотал, данс-мьюзик так и не полюбил. Нет в ней ни пресловутой интеллектуальности, ни вдохновения, ни прозрения.
Только перейдя на кокаин, я стал тащиться от любой дискотечной мутотени. Режьте меня, ешьте меня — мне всё в кайф.
Короче, журналисты перестали нас любить. Точнее, стали нас активно не любить. С определенного момента о нас без подколки не писали. Всё пошло наперекосяк. В конце концов наши концерты совсем перестали собирать народ.
А усилия Джордж по оптимизации всеобщей охренизации были напрасны.
За шесть месяцев до этого мы уже переполошились, много дискутировали о своем будущем и с умными рожами обсуждали, не переметнуться ли нам на «американский музыкальный рынок».
В итоге вместо американских залов нам приходилось бесноваться в пьяном раже на сценах крохотульных «художественных клубов». И Мидж, подстраиваясь под горстку интеллектуалов, кричал в микрофон:
— Привет, мы — «Системайтис», и «Нью мюзикал эспресс» утверждает, что наши политические выходки равны по эффективности линии Мажино!
Тем не менее мы продолжали выступать. Правда, я теперь играл мордой вниз — чтобы за упавшими волосами никто меня не разглядел. До того мне было стыдно. Но однажды я таки поднял глаза — и увидел в глубине зальчика у бара Джордж и Максин.
Максин сидела, охватив руками понуренную голову.
У Джордж был вид женщины, ноги которой зажало в горящем автомобиле.
То, что происходило, был чистейший ужас. Жутчайшая жуть.
Мы выступали хуже, хуже, хуже…
Но в тот вечер, когда Мидж впервые брякнул про линию Мажино, мы превзошли самих себя.
До того надрались, что дважды сыграли «Пороховой заговор».
Однако публика попалась культурная, и никто нам ничего не сказал.
Эрик весь вечер играл с одной порванной струной (а у басовой гитары их всего четыре).
Джонни соображал так плохо, что не попадал в ритм.
А Миджу память отшибло — тараща глаза, он или строфы пропускал, или импровизировал, или просто молчал под музыку.
Даже техника подвела — ближе к концу вырубилась и оставила нас без звуковых эффектов. Но к этому времени из зала уходили последние страстотерпцы.
Когда этот кошмар наконец закончился, мы за сценой сразу же сцепились. Теперь я наехал на Миджа.
— Это что за срань была?
— Какая такая срань?
— Сам знаешь! Что ты себе позволил в начале шоу? Ты бы им еще прямо сказал, что мы дерьмо! И послал бы их к такой-то матери — мол, валите из зала, вас надули! Если б они тебя послушались, нам вышло бы серьезное облегчение — вообще не пришлось бы играть для этих козлов!
— Да что я такого сказал? — оборонялся Мидж. — Мы всегда начинали с подобного прикола. И всегда он работал!
— Разница в том, что раньше мы не были дерьмом, хотя про нас писали — дерьмо. А теперь мы на самом деле дерьмо…
Тут встрял Эрик:
— Правда, что «Нью мюзикал эспресс» именно так про нас написал? Что мы — как эта самая линия?
— Да, старина, именно так, — кивнул Мидж. — Эрудиты, мать их. Раньше писали про нас, что мы дерьмо. А теперь — линия Мажино. Я только их слова повторяю. Как всегда.
— Пусть они чего угодно про нас пишут, — заорал я. — А ты, долбоёб, не смей повторять!
