– Да вот я тут нашел вещь одну, думал, может, ваша? – спросил Дмитрий, вынимая из мешка канистру.
Мужик насупил брови.
– Моя, – признался он. – Несколько дней назад пропала, я уж обыскался. Всю жизнь в сарае стояла, и бензин в ней был, литров семь-восемь. У меня машины нету, но бензин нужен бывает, вот и держал. А тут как сквозь землю провалилась.
Ну спасибо вам, вернули.
– Она пустая.
– Ясное дело! – Мужик махнул рукой. – Это пацаны, твою мать. На своих мотоциклетках гоняют! Ладно, бензин стибрили, так на хрена-то канистру бросать!
У кого вы ее забрали?
– Нашел. В двенадцати километрах отсюда, в кустах недалеко от сгоревшего дома обходчика Гринько.
– Пустая? – только и сказал старик. – Там же литров семь было…
– Пустая, – эхом отозвался Дмитрий. – Я следователь из Петербурга. – Он вынул документы. – Самарин Дмитрий Евгеньевич. Раз вы опознали канистру как свою, давайте поговорим. – И, видя, что собеседник до сих пор не может прийти в себя, подсказал:
– В дом пройдемте. Собак нет у вас? Видите, со мной спутник.
– Нету, нету у нас собаки. Проходите.
Мужичок так рванул к дому, что Дмитрий с Чаком перешли на рысь. Они были уже у самого крыльца, когда дверь дома приоткрылась и в щели показалось лицо молодой женщины. Она полоснула взглядом по Самарину и его собаке, после чего дверь захлопнулась так же внезапно, как и открылась.
Устроились в горнице – большой чистой комнате, одну стену которой занимал гигантский плюшевый ковер с изображением знойной испанской ночи.
– Что ж, познакомимся, – предложил Дмитрий.
– Да-да, конечно. Коржавин Леонид Пантелеймонович. – Мужичок, оказавшийся вблизи моложе, приподнялся на стуле и позвал:
– Алешка! Аля! Альбина! Альбина, твою мать!
Никто не откликнулся. Коржавин повторил свои призывы от «Алешки» до «Альбины, твою мать», но в конце концов поднялся и подошел к двери:
– Альбина! Или ты идешь, или я… Он не договорил, потому что прямо перед ним выросла та самая черноглазая молодая женщина, которую Самарин заметил, подходя к дому.
– Что, папа? – спросила она спокойно, как будто явилась по его первому зову.
– Чайку сделай нам. Человек из самого Питера приехал, устал. И покушать чего-нибудь, ну понимаешь.
Альбина стояла и через плечо отца в упор смотрела на Дмитрия. Ему стало не по себе под пристальным взглядом ее черных глаз.
– Чайку? – быстро спросила она. – Или чего-нибудь покрепче?
– Да что ты в самом деле! – прикрикнул отец, хотя было видно, что он подкаблучник своей характерной дочки. – Неси, я сказал.
– Значит, так, – обстоятельно начал он, когда Альбина поставила перед каждым из них по большой кружке крепкого чая. – Вы варенье-то берите, не стесняйтесь. Значит, про эту канистру. Она у меня в сарае стояла, прямо у входа, слева по стенке. И дней пять назад, то есть нет, какое пять, недели две, а то месяц, наверно, хватился я – нету. Вот и весь сказ, собственно говоря.
– А кто в деревне мог знать о том, что у вас хранится эта канистра с бензином?
– Да кто угодно мог знать! Кто заходил ко мне в сарай, тот и знал. А по соседству-то каждый может зайти, мало ли кому чего надо.
– Ладно, – кивнул Дмитрий, чувствуя, что эта ниточка обрывается. – Тогда еще один вопрос. Вы хорошо знаете Гринько?
– Клаву, то есть Клавдию Ивановну? Или о Татьяне спрашиваете?
– Леонид Пантелеймонович, – Дмитрий едва сдержал улыбку, – вам бы на театре играть. Вы прекрасно понимаете, что я спрашиваю про Николая Гринько. Вы хорошо с ним знакомы?
– Как сказать… – Коржавин задумался. – Гринько же не местные, приехали сюда как беженцы. Из Казахстана, что ли? Или Таджикистана. Оттудова, в общем.
Одни из первых сообразили после путча, чем дело-то пахнет. Что развалится наш Союз. Спохватились сразу, продали там свое барахлишко и обосновались здесь.
Конечно, хотели бы поближе к Питеру или к Новгороду, да на те деньги, что там выручили, ничего лучше не нашли – прямо на полпути мы тут. Ну, Татьяна, она с ребенком приехала, а ребеночек косоглазенький, корейчонок, Кигай фамилия, – Мишка Кигай. Первый муж ее кореец был. Сейчас она Сафонова, замуж вышла, уже девочка у них… Ну а мать его… Клава… она, знаете…
– Я же вас спрашиваю о Николае, – остановил растекание по древу Дмитрий.
– Ну, Николаю повезло, он сразу устроился обходчиком, мы мало его видим…
Человек он замкнутый, одинокий. В деревню приедет, матери дров наколет, с сеном поможет и обратно к себе. Бирюк. Шапки кроличьи он продавал, вот и у меня…
– Скорняжничал?
Почему-то представились окровавленные шкурки, перемазанные в крови руки…
– А кто его знает. Шапки хорошие…
– Понятно. А не было ли у него в деревне недоброжелателей? Может быть, он с кем-то поссорился?
– Не-ет, – покачал головой Коржавин, – не припомню такого. В деревне же мы все друг про дружку знаем. Кто кого любит, кто кому завидует… Нет, ни о каких таких ссорах я не слыхал…
Самарин боковым зрением увидел, что в дверях стоит Альбина. Он повернул голову и встретился с ней взглядом. Она пристально посмотрела на него, повернулась и так же безмолвно вышла.
– Ну а связи его? Дружеские, любовные? Раз, как вы говорите, в деревне все известно…
Вместо ответа Леонид Пантелеймонович прихлебнул чаю.
– Да нет у него никаких этих связей. Может, там, на железной дороге…
Поезда-то, почитай, ходят. Машинисты, проводницы… Там лучше поспрашивайте.
Про эти дела мы не ведаем. Вот парнишка какой-то вроде с зимы у него кантовался. Бездомный, как щас говорят – бомжонок. Куда потом делся, не знаю.
– Какого возраста ребенок? – Это была интересная информация.
– Лет двенадцать, может, или около того. Я-то сам его только раз видел, а вот…
– Папа! – раздался спокойный голос Альбины. – Вы ничего не путаете?
Леонид Пантелеймонович оглянулся на дочь, потом посмотрел на кружку с чаем.
– А может, и спутал чего…
– Альбина Леонидовна, – Самарин обратился к строптивице, – может быть, вы больше знаете?
– С какой это стати? – Альбина передернула плечами. – Понятия ни о чем не имею.
– А подросток жил у него?
– Да вроде… – ответила Альбина. – Не могу сказать.
– А куда мальчик делся?
– Не знаю… Как приехал, так и уехал: Вскочил на подножку товарняка, и поминай как звали.
