– О, прости! Не хотел сбивать твой настрой.
– Я просто шучу, все в порядке. Всем доброго вечера! – обратился мальчик к залу.
– И тебе привет! – выкрикнул кто-то из зрителей. – Зажги, парень!
В зале раздались смешки. Эмиль поднес левую руку ко лбу на манер козырька, прикрыв таким образом глаза от лучей прожекторов, и вгляделся в темноту.
– Спасибо, я постараюсь, – улыбнувшись, ответил мальчик.
– Огонь не игрушка, – вмешался ведущий. – Зажги, образно говоря, конечно же.
– Безусловно! Хотя после Равеля возможно задымление рояля.
– Ха-ха. Мечтаю увидеть это! Что сыграешь помимо Равеля?
– Сыграю произведения, с которыми я победил в конкурсе.
– Не терпится услышать. Эмиль Времянкин, дамы и господа!
Последняя фраза мужчины подхлестнула волну аплодисментов. Конферансье направился за кулисы. Эмиль повернулся к залу, улыбнулся, поклонился и пошел к роялю. «Кто эта кудряшка? Татьяна? Неужели она?» – думал Времянкин. Мальчик подстроил стул, поправил педальный адаптер и сел за инструмент. Эмиль еще на репетиции заметил, что клавиши у этого рояля жестковаты. «Лупить сильнее!» – решил он, погладил конька и заиграл.
Выступление Эмиля завершилось бурными овациями. К сцене подходили люди, дарили мальчику цветы.
Концерт продолжил ударный секстет: два ксилофона, два металлофона и две маримбы гипнотизировали зал минимализмом Стива Райха. Времянкин остался за кулисами, чтобы послушать музыку и получше разглядеть зрительницу из первого ряда. «Это она, Татьяна! Губы. Взгляд. Прическа другая. Когда мы виделись последний раз? Уже и не помню. Лет семь назад? Может, и больше. Мы встречались в один из моих приездов в Пушкино, и у нас случился непродолжительный роман. Все закончилось как обычно – сошло на нет. Без разговоров. Я просто вернулся в столицу. Я всегда так поступал, стоило только почувствовать малейший намек на обременение. Так проще. Уходишь, и все рассасывается само собой, жизнь возвращается в привычное русло. А ведь мы знакомы с ней с детства, сидели за одной партой в школе. Дружили. Кажется, чувства между нами возникли еще тогда, тянулись сквозь годы, то вспыхивая, то затихая. Споры любви, вероятно, ждали подходящих условий, чтобы прорасти. Но… Не дождались. Татьяна была первой, кого я поцеловал. В двенадцать лет. Это я помню. Одно из лучших воспоминаний. Счастливое мгновение. Интересно, она узнала меня? Она прекрасно выглядит, светится прямо-таки. А кто это рядом с ней, держит ее за руку. Муж? Скорее всего. Чему удивляться – она восхитительна! Такая женщина не может быть одна. Это было бы преступлением. Странно, но как только я осознал, что это она, меня охватила сладостная дрожь. Я рад ее видеть. Действительно, рад», – размышлял Эмиль.
– Татьяну разглядываешь? – догадался Ян.
Эмиль обернулся. Учитель стоял рядом и тоже смотрел в просвет кулис на женщину в первом ряду.
– Пытаюсь понять – она, не она. Ты ее помнишь?
Эмиль взглянул на наставника.
– Помню ли я Таню? – усмехнулся тот. – Даже если я захочу, не смогу ее забыть.
– Почему?
– Много будешь знать, скоро состаришься.
– Она хорошо выглядит.
– Как и всегда.
Ян обреченно вздохнул.
– Ты своим выдохом попал точно в ноту.
– Что?
– Ерунда…
«Я смогу с ней поговорить. Хорошо. Снова прикидываться мальчиком? Что-то мне совсем не хочется ей врать. Может, открыться? О чем я только думаю. Забудь, Эмилио. Кажется, мой организм созревает раньше положенного срока. Перевозбудился, наверное», – думал Времянкин.
– Как тебе репертуар данного секстета? – прервал паузу Ян.
– Удивлен. Приятно. Это Стив Райх?
– Да. Начали с 3rd Movement. Потом, 1st Movement. Дальше не помню.
– Мне нравится. Определенно.
– Думаешь, здешняя публика проникнется заевшей пластинкой?
– Музыканты делают дело без оглядки на чужое мнение. Без заигрываний. Они – вещь в себе. Это видно. Если хотите, можете на нас посмотреть, но нам, в сущности, никто не нужен, нам и так хорошо. Ох, и здорово идут! Я бы сыграл с ними. Посмотри на взаимодействие. Высшее проявление человеческого разума. Коллективное творчество. Кооперация вокруг идеи. Синергия. Блестящее исполнение. Такое требует серьезной работы. Это невозможно не оценить.
– Пожалуй, ты прав. И тем не менее для консервативной провинции это слишком… ммм… прогрессивно, на мой взгляд.
– Музыка написана в семидесятых годах прошлого столетия. Слишком прогрессивно? Организаторы концерта с тобой не согласны, видимо.
– Этот коллектив пригласили из-за многочисленных наград на всевозможных международных конкурсах. Чисто бюрократический подход.
– Уверен?
– Эмиль, я гнил в этой системе много лет, знаю, о чем говорю.
– Гм…
Секстет остановился, и зал взорвался аплодисментами.
– Вот тебе и ответ. Мы думаем, что знаем их вкусы, знаем, что им нравится. Причем, заметь, не ожидаем от них многого. А они видишь какие…
Эмиль кивнул в сторону зала.
– Да, принимают хорошо, не спорю, – согласился Ян. – Но тебя принимали лучше.
– Если бы я не был ребенком, принимали бы так же, как думаешь?
– Ну…
– Прилежание. Есть такое в школе. Ты знаешь, конечно. Похвальное усердие – это про меня. Я просто делаю то, что все родители ждут от своих детей, – оправдываю надежды. Чтобы они вознесли меня на самую вершину. Чудо-ребенок. Пока что ребенок. Чудо, видимо, улетучится вместе с детством. И что потом?
– Ну, как минимум лет десять у нас есть. Ты подрастешь, окрепнешь и будешь играть еще лучше. Годам к одиннадцати-двенадцати достигнешь идеальной формы. Будешь как Ашкенази в его лучший период. Или даже Горовиц. Да! В твоей манере, кстати, есть что-то напоминающее Горовца. И сердце, и разум. Но все же у тебя по-своему. В твоей игре есть какая-то решительность, нет – решимость, смелость. Причем исполнение не агрессивное, а именно – отважное. И сосредоточенное. Скон-цен-три-ро-ван-ное, – прищурившись, выговорил Ян. – Кстати, Горовиц тоже больше хотел сочинять музыку, чем исполнять.
– О чем ты?
– О твоих композиторских амбициях. Ты ведь сочиняешь?
– Время от времени. Это проблема?
– Да нет.
– Чего ты заговорил про мои композиторские амбиции? Из-за того, что я правлю твои транскрипции?
– Да нет же. Хотя правишь ты их безжалостно и беспощадно. Но дело не в этом. У тебя получается, и местами даже очень интересно. Надо развивать это дело.
– Я сочиняю музыку с пятнадцати лет. Никак не пойму, к чему ты клонишь?
