– Пока что его не существует?
– Геб должен его изготовить. Сегодня вечером я с ним об этом поговорю.
– Это и был ваш план с самого начала?
– Я бы не мог оставаться во Франции, там я очутился бы в тюрьме или, того хуже, снова в лапах у Шоба.
Он содрогается при воспоминаниях о том, что с ним проделывал психиатр-извращенец. За кускусом он старается выбросить из головы эти картины.
– Я вас не понимаю, Опал. Вы все бросили, чтобы последовать за мной, рискуя обвинением в сообщничестве. Так вы можете всего лишиться.
– Ладно, скажу вам правду: во-первых, я, как вы знаете, убеждена, что тоже была атланткой; во-вторых, я считаю, что мы уже встречались раньше и что с вами я сделаю много важного; и, в-третьих, я твердо знаю, что эту проклятую дверь в мое бессознательное сможете открыть только вы.
Официант приносит бутылку египетского вина Kouroum de Nile. Рене посещает новая мысль:
– Вы говорили, что на самом деле вы не та, кем себя считаете. А вы сможете вспомнить, кто вы?
– Что вы хотите этим сказать?
– Это ваша ключевая фраза. Возможно, она и есть ключ к разблокировке.
– Не понимаю.
– Возможно, вы утаили от меня ваше истинное прошлое.
– Я говорила, что у меня гипермнезия, я помню все мелочи.
– Что-то вы могли забыть. Все мы – пленники истории, которую рассказываем себе о себе же. Даже если она ложная.
– Прошлое, о котором я вам поведала, – правда.
– «Ваша» правда. Вот вы сказали, что у вас было чудесное детство, прекрасные, любящие родители. Что-то я сомневаюсь. Вдруг ваше счастливое детство, которое вы так хорошо «помните», окружено ложью?
Он наливает ей полный бокал. Она показывает жестом, что не хочет вина.
– Выпейте.
– Не буду.
– Для вас это лекарство. In vino veritas. Истина в вине. Вы все время себя контролируете, за все наше знакомство я ни разу не видел, чтобы вы пили больше бокала. Похоже, вы боитесь полностью расслабиться.
Ее взгляд меняется, она тяжело вздыхает, медленно выдыхает.
– Не люблю перебирать, вот и все.
– Боитесь потерять контроль? Ответьте на вопрос: что вас пугает, Опал? Вы сами сказали, что считаете меня единственным, кто может вас разблокировать. Доверьтесь мне, это просто полезная химия, не так ли?
Азы нейролингвистического программирования: пользоваться словами-паразитами своего визави, чтобы он бессознательно уверился в вашем сходстве.
Опал соглашается пригубить вина.
– Еще. Хочу вас напоить.
– Почему вы сами не пьете?
– Врачу необязательно принимать лекарство, которое он прописывает, – изворачивается он.
Она делает еще несколько глотков. После необходимой, по мнению Рене, дозы Опал с трудом удерживается от смеха.
– Кажется, я уже навеселе. Вы этого хотели?
– Именно. Теперь я буду спрашивать, отвечайте не думая.
Он берет ее за обе руки и сильно сжимает.
– Закройте глаза.
Она невольно прыскает и подчиняется.
– Какое первое плохое воспоминание о детстве приходит вам в голову?
Она резко открывает глаза.
– Вы хотите разблокировать прошлое или нет? – строго спрашивает он.
Она опять закрывает глаза.
– Это тот день, когда…
Она морщится.
– Я в школьном дворе… Мне лет восемь. Ко мне подходит девочка. Она жмется, как будто меня побаивается. Потом вдруг дает мне пощечину и кричит…
Опал трудно договорить.
– Ну?!
– ГРЯЗНАЯ РЫЖАЯ ВОНЮЧКА!
Она кривится, словно оскорбление прозвучало снова.
– Все девчонки вокруг смеются надо мной и хлопают в ладоши. Видимо, она сделала это на спор: «Спорим, я ударю Опал и обзову ее?»
– Как вы отреагировали?
– Я за ней гонюсь. Чтобы дать сдачи. Я бешусь, реву, не могу ее догнать. Весь двор видит эту погоню и потешается надо мной. Потом…
Она прерывается, не договорив.
– Что было потом?
Опал молчит, он снова наполняет ее бокал. Она сидит с закрытыми глазами, поэтому он осторожно подносит к ее губам бокал и вливает вино ей в рот.
На них начинают обращать внимание.
– Опал, расскажите мне, что было дальше.
– Дальше звонок, мы бежим на урок. Я никак не переживу удар и оскорбление. Я чувствую, что на меня все смотрят, все довольны, как будто ей хватило храбрости сказать то, что у всех на уме. Я плачу, задыхаюсь, учитель спрашивает, что случилось, я не отвечаю. Мой сосед по парте говорит: «Виолен назвала Опал грязной рыжей вонючкой, мсье». Класс опять покатывается со смеху. Виолен вскакивает и делает победный жест, показывая, что добилась своего, как тореро, воткнувший в быка бандерилью, только бык – я. «Всем успокоиться, – говорит учитель. – А ты, Опал, либо прекрати реветь, либо выйди из класса». Он говорит это так, словно провинилась я. Но я не могу перестать рыдать. Учитель повторяет: «Если ты не успокоишься, Опал, я тебя выставлю». Я не успокаиваюсь, и тогда учитель велит мне выйти из класса. Все хохочут. «Я оставлю тебя сидеть после урока, чтобы ты пришла в себя», – говорит он. Меня душат слезы, и я возвращаюсь домой. Дома я не осмеливаюсь пожаловаться родителям.
Она умолкает.
– Давайте дальше.
– В следующие дни я чувствую на себе взгляды учеников, для которых я теперь «грязная рыжая вонючка», да еще не умеющая за себя постоять. Я твержу себе, что мне никто никогда не поможет: ни учителя, ни другие ребята, ни родители. Постепенно до меня доходит, что я одна во враждебном мире и что так будет до самой моей смерти.
Он берет ее за руку, чтобы подбодрить.
– Это не все. Вспоминается еще кое-что неприятное из моей юности.
– Выкладывайте.
– Это произошло гораздо позже. Я в театре, в первом ряду. Я смотрю на отца. Вдруг появляется мать. Она поднимается на сцену в разгар номера с распиливанием женщины на куски и говорит ассистентке отца: «Не думай, что я не знаю, что ты спишь с моим мужем, стерва!» Она показывает залу двойное дно ящика и разоблачает отца перед зрителями.
– Полагаю, после этого его ассистенткой стали вы.
– Мои родители начинают постоянно ссориться. Мать упрекает отца в том, что он выступает с целью соблазнять женщин, и требует, чтобы он ушел со сцены. Он отказывается, твердит, что фокусы – это вся его жизнь. Мать начинает пить, становится злой и агрессивной, даже со мной. Однажды я вижу ее лежащей, с остановившимся взглядом. Она твердит, что ее жизнь загублена, что она пустое место. Она принимает антидепрессанты, становится спокойнее, но почти все время спит, а когда бодрствует, то кажется совершенно безучастной. При этом она продолжает работать психиатром, и пациенты не видят, что ей еще хуже, чем им, потому что она обильно пользуется косметикой.
