В другой раз, я помню, как на вечеринке мой первый отчим Николай Первый (так мы его прозвали с сестрой, потому что потом был еще и Николай Второй) уличил нашу тетю Тасю в том, что она якобы хватала за член соседнего мужчину под столом. Юмор в том, что он, громогласно обвиняя ее, особо подчеркивал, что этот мужчина по сравнению с ее мужем всего лишь простой рабочий и даже не инженер.
Я чувствовал себя несколько виноватым по поводу мастурбации, особенно после того, как прочел в некоем дореволюционном издании — одном из немногих источников информации, которому, как я полагал, можно доверять, — предупреждение о всякого рода трагических последствиях для практикующих это древнее искусство. В этом вопросе, по крайней мере, было полное согласие между дореволюционными и послереволюционными источниками.
Когда меня поймали с одной девочкой двенадцати лет в процессе, в общем-то, довольно наивного экспериментирования, я был удивлен, что ни моя мать, ни отец девочки, который нас застукал, не стали меня сильно наказывать. Мать ограничила свои наставления обычными песнями о том, что мой старший брат не начал заниматься девочками до тех пор, пока не стал гораздо старше. В школе так же, несмотря на интенсивные слухи, что сексуальная активность учеников высока, и что определенные индивидуумы сильно в нее вовлечены, реальность была совершенно иной. Если оценить тот факт, что контрацепции не существовало или она была неэффективной, жилье — стесненным, частные автомобили отсутствовали, а зимы были долгими и суровыми, чисто физические преграды сексуальным отношениям предоставляли редкие возможности для большинства мальчиков и девочек. Мне пришлось ждать до восемнадцати лет, чтобы впервые вступить в сексуальный контакт.
Периодические попойки у нас дома были красочными. Не скажу, чтобы кто-то из моих родственников был настоящим алкоголиком (кроме, быть может, Николая Первого), но на этих гулянках, часто посвященных каким-то праздникам или окончанию совместных работ, вроде строительства дома, выпивалось огромное количество самодельной браги и, если были деньги, водки. Все невыраженные эмоции выплескивались наружу. Мужчины переодевались в баб, вызывая всеобщий хохот. Кто-то неизбежно затягивал старинную русскую песню, которую подхватывали все. В песнях, как в молитве, выливалось все — горе, печаль, нежность, невыраженная любовь. Я до сих пор знаю многие из этих песен, и именно они, пожалуй больше всего, напоминают мне о Родине.
Если моей матери и удалось направить нашу энергию в русло тяжелой работы, то только в силу жесткой необходимости, которую и мы сами рано и не по-детски понимали. Мы зарабатывали себе на хлеб охотой, рыбной ловлей, сбором и продажей кедровых орехов. Часто все это было связано с совсем не детским трудом и опасностью. Каждый год несколько детей калечилось, падая с высоких кедров во время сбивания шишек. Мы таскали на себе тяжелые грузы и часто надрывались. Как сейчас помню, однажды я надорвался, и пришлось вызвать знахарку, чтобы она меня подлечила. Метод лечения заключался в том, что на живот болящего опрокидывали, подобно банкам, теплый горшок с нагретым воздухом. Знахарка, очевидно, горшок перегрела, и он втянул в себя весь мой живот, не только не облегчив «натугу», от которой меня лечили, но значительно усилив ее. В ответ на мои вопли горшок удалось снять, только разбив молотком.
Неудивительно, что Владимир, мой старший брат, когда вырос, провел одну половину своей жизни в пьяном ступоре, а другую — в попытках заработать деньги, чтобы потратить их на следующий пьяный ступор. И это жизнь в трудах праведных? Я называю это испоганенной жизнью. Моя мать и мать-Россия загрузили его чувствами вины и ответственности, которые он не способен был нести. Мать действительно преуспела с ним в том, чего она пыталась достичь со мной. Он был типичный русский мужик, один из многих миллионов. В семье он стал заменой отца, но при этом мать могла его полностью контролировать. Ему эта роль нравилась поначалу. Хотя подсознательно он понимал, что детство его тоже было украдено, правда более коварным способом, чем мое.
Пить по-настоящему Володя начал на военной службе, большую часть которой, как неплохой художник, провел, рисуя портреты офицеров и генералов, плативших ему за это спиртом и разными поблажками. Он не очнулся и тогда, когда, после возвращения из армии, мать заставила его жениться на женщине менее образованной, чем он, старшей по возрасту и далеко не красавицей. Лида, потерявшая надежду выйти замуж, просто хотела иметь от него ребенка. Наша мать, узнав о беременности, рассудила категорично: она показала брату на ружье, висевшее на стене, и сказала, что он должен либо жениться на Лиде, либо пойти в лес и застрелиться. Володя выбрал первое. Он часто изменял потом своей жене и только с годами по достоинству смог оценить ее верность и человеческие качества.
После того, как Лида умерла, умер и он, преждевременно, в возрасте шестидесяти пяти лет. За несколько месяцев до смерти он покалечился, упав с балкона. Уже как будто бросив пить, брат пытался присоединиться к своей очередной пассии и собутыльникам («просто посидеть в компании»), а 89-летняя мать заперла его в комнате. Он уже был немного подвыпившим и пытался спуститься с балкона на веревке на нижний этаж.
Перед этим брату приснилась Лида, которая сказала ему, что собирается выброситься из окна. Во сне он пытался отговорить ее, объясняя, что она, вместо того, чтобы убить себя, может стать калекой. Он проигнорировал этот вещий сон, и это то как раз с ним и случилось. Брат всегда смеялся над моим и сестриным увлечением психологией. «Жизнь проста, — говаривал он, — берешь табак, еду, водку и потребляешь все это с друзьями за игрой в карты».
К концу жизни он пытался сблизиться со мной, когда я приезжал к ним из Австралии. Володя стал скромным и как-то трогательно мягким. Его сын, одаренный художник, также погиб, будучи еще совсем молодым, от алкоголя. Мы могли бы быть хорошими друзьями, если бы жизнь с самого начала не повернулась так жестоко против нашей дружбы. Уже после его смерти один его собутыльник, которого все называли просто «Толей», передал мне пару оставшихся у него любимых книг Володи: томик Козьмы Пруткова и антологию древнегреческих философов-кинников. Я увидел подчеркнутый братом афоризм: «Самая важная наука, это та, которая учит отучиться от зла». Толя посмотрел на меня с укором и сказал: «Володя до конца жизни оставался патриотом. Он никогда не захотел бы покинуть Родину». Через несколько недель после этого разговора Толю бросила жена и он умер во время очередного запоя.
Моей матери на некоторое время удалось заставить меня почувствовать себя виноватым по поводу секса, но ей не удалось сделать из меня «трудягу». Трудовое воспитание в детстве принесло свои плоды: большую часть моей жизни я испытывал отвращение к тому, что большинство людей называет работой. По мне работа была необходимое зло, для того чтобы иметь по минимуму еду, одежду и крышу над головой. Вместо изнуряющего труда в ранние годы я старался превратить любое предприятие жизни в игру. Будучи ребенком, изображал видимость деятельности, чтобы удовлетворить мать. Даже читая, притворялся, что работаю. Она этого не знала, потому что я создал сложный способ, с помощью которого мог продолжать читать фантастику, когда она думала, что я учусь. У меня были два зеркала, позволявшие мне читать книжку, лежащую далеко от меня на столе, в то время как учебник находился перед глазами. Я знал, что за исключением необходимого учения, любая свободная минута была бы тотчас заполнена для меня работой, часто, по моему мнению, бессмысленной и бесполезной. Мать просто не могла спокойно видеть, как кто-то сидит «сложа ручки».
