Мой отец Егор был отчаянным, сердитым, нетерпеливым и одаренным человеком, самостоятельно выучившимся на ветеринара, заслужившим направление от своего совхоза на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Откуда был у него такой напор и инициатива? Была ли это наследственность? Ведь его отец женился на помещице. Учитывая его образование и опыт, в начале войны ему после прохождения ускоренных офицерских курсов присвоили звание лейтенанта и направили в плохо вооруженную и практически обезглавленную в результате репрессий Красную Армию, которая терпела поражения от немцев.
Могла ли мать ответить ему святой ложью? Скорее всего, нет. Ведь любовь-ненависть, неразрывно связывавшая их с отцом, уходила вглубь поколений. Моя бабушка на смертном одре, изможденная недугом, сделавшим ее слабой тенью той сильной и доброй по природе женщины, какой она была до болезни, бабушка — православная верующая — отказалась простить своего мужа Василия. Ко мне и к другим внукам она была необычайно добра, но не могла простить Василию его нередких измен ей.
Да и отношения бабушки и моей матери складывались непросто. Думаю, причина того — властный характер матери и ее постоянное соперничество с братьями и сестрами, да, наверное, и с матерью.
Как далеко мы можем осмелиться заглянуть в эту ловушку — наше прошлое? И все же мать любила моего отца… Я это знал из ее исполненных гордостью рассказов о его геройских поступках. Как он перебрался через речку по канату на руках, чтобы доставить зарплату всему совхозу перед праздником. Однажды, когда лошадь с телегой застряли в грязи, он распряг лошадь, взялся за оглобли и вытащил телегу. На спор завязывал кочергу узлом. Им пришлось даже уехать из деревни после того, как кто-то сумел победить Егорку, как она его называла, в ручной борьбе. Я помню, она, по старинному сибирскому обычаю, выкрикивала его имя в дымоход, чтобы вернуть мужа живым с войны. И отец тоже любил ее. Он говорил: «Золотце, ты никогда не будешь бедствовать». И это было правдой! Уже из могилы он посылал матери как офицерской вдове до конца ее жизни военную пенсию. Может, эта любовь-ненависть и есть любовь по-русски?
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
(Ф. Тютчев)
Мое первое воспоминание: я ушел далеко от нашего дома к реке и смотрел, как садится на воду гидроплан. Мне было немногим более двух лет от роду, и я, видимо, еще не очень уверенно ходил. До речки — более километра. Что послало меня в путь, в даль от дома, к реке? Извечная тяга мальчиков к чему-то неведомому? Это был мой первый побег. Вокруг нашего дома прорыли глубокие канавы, из которых добывался на топливо торф, я мог упасть в одну из них и утонуть.
Случилось так, что сосед привел меня обратно с реки, поздно вечером, живым и здоровым, хотя полностью раздетым. Позже мою новую матроску, которую мать только что сшила, нашли возле копны, где я останавливался по пути.
Смутно вспоминаю большую птицу, садящуюся на воду. Другой запомнившийся эпизод: я бросил кость собаке и смотрел, как она ее вдохновенно грызла. Я не мог оторвать глаз. Как я ее понимал! Мне все время хотелось есть. И даже не есть — жрать. Я был счастлив, когда у меня был полный желудок.
Мать рассказывала, как она отлучала меня от груди. Намазывала горчицей соски, а иногда вставляла колючую одежную щетку между моими губами и грудью, которой я домогался, что вызывало у меня приступ бессильной ярости. Потом мать и моя тетя вынуждены были уходить на работу в поле и оставлять меня на попечение восьмилетней сестры. Бог знает, что я там подбирал на полу. В результате у меня возник ужасный понос, продолжавшийся какое-то время безостановочно. В этом мать обвиняла малолетнюю сестру, которая, по ее мнению, плохо за мной смотрела. Катя, мой единственный настоящий друг детства, была вообще для нее козлом отпущения. На сестру, а потом и на меня, вылился весь ее подспудный гнев.
Мне лет пять. Я сижу под маминой кроватью и развожу большой костер из дров и бумаг, которые собрал. Запираю дверь так, чтобы никто не вошел, и вижу лицо сестры, прижатое к окну. С любопытством и страхом она наблюдает, как из кучки дров начинает исходить дымок. Я отказываюсь открывать дверь до тех пор, пока сестра не зовет соседа, деда Коробкина, пожилого человека, которому я доверял. Открываю ему дверь, и вот огонь погашен.
Почему я зажег огонь? У меня есть смутное воспоминание о том, как мать прогоняла меня из своей кровати, чтобы я спал на отдельной лавке в другой комнате.
Я рос любознательным, независимым, подверженным спонтанным вспышкам жестокости мальчишкой. Мог сунуть кулак в глотку псу, который на меня лаял. Не был склонным к нежности или открытому проявлению чувств. Пожалеешь палку — испортишь ребенка — вот девиз, запечатленный розгами на наших боках в то жестокое время.
Многочисленные побои, которые доставались мне от матери, глубоко ранили меня. Они были спровоцированы, как мне тогда казалось, проступками абсолютно неадекватными наказанию. Например, поздний приход с катка, незапертая дверь дома, отказ ухаживать за ее любимой собачкой, которая вечно терялась, пустяковые ссоры с сестрой. Все это вызывало безудержную ярость матери и, что хуже всего, заканчивалось унизительными побоями. Бывало, от нестерпимой боли я просил прощения, боясь, что сверстники услышат мой рев и станут дразнить меня трусом и неженкой. Как я ненавидел ее за эти побои! Они оставляли шрамы не только на моем теле — это скоро заживало — они ранили и ожесточали мою душу, сея в ней злобу и ненависть. Унижения, которые я испытывал, подавляемый грубой силой ее мощного взрослого тела, были непереносимы.
Моя мать говорила позже в свое оправдание, что ее тоже били, как и других детей, которых она знала. Мать объясняла, что ее жизнь была тяжелой, полной страха и неопределенности. Всегда чего-нибудь не хватало. Дрова кончались до весны. Крыша начинала течь. Все эти неурядицы вызывали в ней гневные вспышки, и не дай Бог попасться ей в ту минуту под руку. Конечно, находились люди, такие же бедные и точно так же измученные трудностями жизни, которые не били своих детей. Правда, их было не большинство, и моя мать ворчала, что они мягкотелы.
Хотела ли она выместить на мне свою обиду на жизнь, создать послушного или, если это возможно, любящего и покорного слугу, сделав меня таким же, как мой старший брат Владимир? Я был маленьким мужчиной, которого она хотела битьем заставить подчиняться себе, живым воплощением грехов ее отца и мужа, да и всех мужчин вообще. Она видела, что ее план не удается, и это ее еще более злило. Здесь, что называется, нашла коса на камень. Когда матери не было дома, я высмеивал ее, в совершенстве копируя, как говорила моя сестра, ее порывистые, лихорадочные жесты. Позже я так же пародировал моих учителей, а потом и начальство. Я терпеть не мог выполнять порою непосильную работу, задаваемую матерью и, как мог, уклонялся от обязанностей, которые она на меня возлагала с ранних лет.
Иногда я воровал у нее немного денег и покупал себе сладости — то, чего она для меня никогда не делала.
