Нелегальное пересечение границы было преступлением, которое, если повезет, наказывалось многими годами тюрьмы, а иногда и расстрелом. Оно имело ранг высшего предательства. Государственная пропаганда рисовала картину неприступности границ, охраняемых отважными пограничниками, у которых все по последнему слову техники, чуткие служебные собаки, мощные прожектора, сетки, мины, вертолеты. Каждый, кто попытается пересечь границу — это или лунатик, или предатель, или, что наиболее вероятно, иностранный шпион. Жители побережья и особенно всевидящие и неусыпно бодрствующие юные пионеры были начеку, готовые поймать каждого, кто выглядел или вел себя подозрительно. Любого, кого обнаруживали вблизи границы без убедительной причины пребывания там, немедленно задерживали и передавали в руки властей. Сообщивший о нарушителе получал благодарность и другие, более весомые награды, вроде денежной премии или продвижения по службе.
На охрану границ тратились астрономические суммы. Контингент пограничников численностью около четверти миллиона был размещен по всей длине границы СССР на суше и на море. Батуми охранялся особенно тщательно — ведь отсюда рукой подать до Турции, потенциально враждебной страны и союзника США. Мягкий в течение почти всего года климат делал попытку побега по суше или по морю чрезвычайно привлекательной. В действительности же бросить вызов этой системе физических и психологических угроз (включая многочисленные пропагандистские фильмы и книги, с которыми вырастал каждый советский человек) не было простой задачей. Над всем этим я постоянно размышлял, уделяя практически все свое время тренировкам, а в перерывах между спортивными сборами и соревнованиями работая на заводе.
Мне нравилось бродить по заводу, слушая анекдоты, некоторые из них носили явно антисоветский характер. Как все, я иногда пересказывал их другим. Типичный анекдот, ходивший тогда, такой. При встрече Никсона и Хрущева они поспорили, чья страна лучше. Никсон сказал, что Америка, потому что русские много пьют. Хрущев ответил, что американцы тоже пьют много. Они договорились: когда Хрущев приедет в Вашингтон, он может застрелить любого, кого увидит пьяным. То же самое может сделать и Никсон в Москве. Однажды ночью Никсон оказался в Москве и застрелил десятки пьяных на улицах. Хрущев, движимый чувством ревности, также вышел ночью на улицы Вашингтона, увидел беспорядочную толпу пьяных людей и застрелил их всех. На следующий день газета «Вашингтон Пост» вышла с заголовком: «Вооруженный лысый гангстер расстрелял весь состав советского посольства в Вашингтоне».
В 1962 году газеты были полны статей о побеге некоего Голуба, советского химика, который попросил политического убежища в Бельгии. Обычно такие истории у нас не афишировались. Но в относительно либеральное время правления Хрущева отдел дезинформации в КГБ, должно быть, чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы выпустить эту информацию в свет и использовать ее для дальнейшего внедрения в сознание советских людей идеи о порочном Западе и безнадежности попыток разрыва граждан с СССР. Я жадно следил за этой историей, покупая каждый день «Правду» и «Известия» в киоске, расположенном прямо у входа на завод. Однажды, пропустив пару дней, я перебирал газеты в поисках желанной статьи. Продавщица, женщина средних лет, посмотрела как-то странно на меня и сказала: «Вот газета, которую вы ищете». Она вручила мне экземпляр «Правды» с продолжением истории Голуба.
Конечно, она могла заметить, что я и раньше выбирал газеты с этой историей. Ведь многие люди интересовались ею тогда. И все же поведение женщины обеспокоило меня. Не наблюдают ли за мной? Не является ли она информатором КГБ?
Вскоре произошел другой инцидент. Мои тренировки по гимнастике проходили в городском спортклубе. Там же занимался спортом и турецкий консул, он часто пользовался боксерской грушей и иногда я начинал работать с ней сразу после того, как заканчивал он. Однажды мы перекинулись несколькими словами — консул немного знал по-русски. Естественно, как и большинство молодых русских, меня тянуло ко всему иностранному.
Как-то, на набережной — самом популярном месте вечерних прогулок в Батуми (ее, как и многие главные улицы в советских городах, в народе называли «Бродвей»), я увидел консула. Он поприветствовал меня. Все это заняло секунду.
Вскоре после этого меня вызвали в городской отдел КГБ в Батуми. В голове лихорадочно проносились мысли: какой опрометчивый шаг я мог совершить? Вспомнил, как однажды мимоходом спросил прохожего, где находится турецкое консульство. А продавщица в киоске и история Голуба?
Принял меня майор Эмниешвили из Батумского управления КГБ. Вначале он спросил, как мне нравится город. Услышав утвердительный ответ, снисходительно произнес: «Да, большинству русских здесь нравится». После еще нескольких вежливых вопросов мы как-то перешли к моим любимым писателям. Я назвал Флобера, Золя, Толстого, Камю, стараясь выбирать авторов не слишком рискованных и в тоже время показать свою эрудицию. «А как насчет Горького?» — въедливо поинтересовался майор. Я парировал: «Мне больше всего нравятся его автобиографические книги; в них человек, возвышается над обстоятельствами, странствуя и набираясь опыта, имеет мужество противостоять неведомому».
«Ты неглупый парень, — благосклонно посмотрел на меня майор, но его улыбка была фальшивой, — ты мне нравишься, но мне тебя жаль… Он на мгновение погрузился в свои мысли. — А не Горький ли сказал, что людей следует не жалеть, а уважать?». Мне разговор совсем не понравился.
Майор Эмниешвили демонстрировал себя как обходительный, образованный человек, представитель нового поколения офицеров КГБ, пытающийся сочетать в себе заносчивость политического набоба с либерализмом интеллектуала. Служа хранителем закона, он сам был как бы выше закона, так и морали, какими их понимали простые смертные вроде меня.
Майор задал мне еще несколько вопросов. «Какими иностранными языками ты владеешь?» — «Немного немецким, да и то не очень». «Понимаешь ли ты турецкий?» — «Нет». «Ты когда-либо работал на военных заводах или предприятиях?» — «Нет».
Насколько хорошо он знал мою историю? Как тщательно они уже проверили ее? Знали ли, почему и как я демобилизовался? И какова истинная причина вызова? Было ли это просто стандартной проверкой, которую они проводят со всеми, кто прибывает в пограничный город?
Раннее семейное фото. На переднем плане бабушка Василиса, дед Василий, мать Марина с братом Володей справа, во втором ряду — две сестры матери и брат Михаил
Мать и отец
Мне 3 года
Я ушел из дома в 14 лет и поступил в техникум в Томске
