Автор выражает благодарность Эдуарду и Наташе Кононовым за помощь с переводом и редактированием книги и Виталию и Татьяне Шенталинским за редактирование окончательного варианта книги, а также всем тем, кто прочел рукопись и внес свои замечания. Их неоценимая помощь и поддержка сделали опубликование этой книги на русском языке возможным.
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
«Что было, что будет, чем сердце успокоится»
Сухуми, лето 1962 года, канун побега.
— Позолоти ручку, красавчик! — цыганка бесцеремонно схватила меня за руку и начала говорить что-то о моих «сердечных делах». Я ответил, что мне это неинтересно, и попытался вырваться. Не тут-то было! Загорелые пальцы крепко впились в рукав. Она посмотрела на меня своими сверлящими карими глазами и произнесла нечто, отчего мурашки забегали по спине:
— Ты в смертельной опасности. Можешь кончить в казенном доме, если не поостережешься. Позолоти ручку рублем, и я скажу тебе твою судьбу.
Почти против своей воли я вынул из бумажника пятирублевку и отдал ей. Цыганка моментально спрятала ее.
— Одна из твоих дорог ведет в казенный дом, другая — за кордон. Ты станешь богатым и знаменитым, если выберешь вторую.
Странность этого предсказания трудно понять тому, кто не жил в коммунистической стране, где сама идея отправиться за кордон для большинства людей была равнозначна путешествию на Луну. Таким «невыездным» оставалось одно — нелегальное пересечение границы. Но оно имело ранг высшего предательства и наказывалось, если еще повезет, многими годами тюрьмы. Или расстрелом.
Меня охватила паника. Кто эта женщина — провокатор, агент КГБ? Или на самом деле цыганка, прочитавшая мои тайные мысли? С того момента, как я ступил на землю Грузии, я не мог избавиться от чувства, что за мной кто-то наблюдает, — случайные прохожие, кассирша из газетного киоска, вездесущие пионеры… Удивительно, но еще в начале лета Мария, мать моего друга, у которой я квартировал в Батуми, также вызвалась погадать мне на кофейной гуще и сказала, что у меня два пути: один ведет назад и теряется в темноте, а второй означает «путь в незнакомые земли»! Пыталась ли она таким образом намекнуть, что догадывается об истинной цели моего приезда в этот приграничный город? Или сама Судьба подавала мне знак через нее?
* * *
Мне только что исполнилось двадцать лет. Я был дерзким, упрямым, независимым и довольно начитанным молодым человеком, хотел путешествовать, изучать языки, читать закрытую от нас литературу, увлекался историей, философией, психологией, медициной, занимался йогой, гипнозом и психотехниками, пробовал писать. Меня не устраивала безысходность, в которой мы все тогда жили; не прельщала перспектива быть покалеченным в армии… Сказалось, быть может, что я вырос в Сибири и привык сам себе выбирать дорогу.
Я не хочу уснуть, как рыба,
В глубоком обмороке вод.
И дорог мне свободный выбор
Моих страданий и забот.
(О. Мандельштам)
Предсказания о пути за кордон не казались мне тогда совсем случайными, они одновременно поддержали мою уверенность в правильности сделанного выбора, но и настораживали меня еще сильнее. Вопроса верить гадалкам или не верить, как-то не возникало — Россия страна мистическая; здесь чаще, чем в других краях, родятся пророки и целители (каким был мой прадед Мирон), а в головы спящих залетают вещие сны. Такие сны видели, например, мои мама и брат. Когда отец ушел на войну, мать не знала, что беременна мной. А незадолго до того, как узнала, ей приснился яркий пророческий сон: будто поймала она в поле маленького зайчика с черной лоснящейся шкуркой и, взяв его в руки, поняла, что это — мальчик. Зайчик потом убежал, и мать часто вспоминала этот сон, уже узнав о моем побеге.
Много лет спустя, когда я уже жил на Западе, она как-то сказала мне, что не была удивлена моим побегом:
— Когда ты учился в Томске, к нам в дом пришла цыганка и предсказала, что ты окажешься за границей, напишешь книгу и станешь богатым человеком.
Часть этих предсказаний уже сбылась, и хотя я не нажил особых богатств, я по крайней мере выжил и мог продолжать учиться, жить и мыслить на свободе.
Конечно, сейчас, трезво обдумывая все, что произошло, я уверен, что главной причиной моего побега не были какие-то предначертания судьбы, но режим, при котором нормальные изгибы человеческой жизни преломлялись через систему, жестоко каравшую любое непослушание или инакомыслие. То, что в нормальной стране воспринималось бы вообще как норма или, по крайней мере, как нормальная болезнь роста, в СССР каралось тюрьмой, психушкой, или еще хуже, как в моем случае, «вышкой». Говорят: дом — это там, где твое сердце. Вспоминаю ли я о России? Там мои таежные корни, в этой земле лежат мои деды-прадеды, отец, мать и брат; там живут моя сестра, племянники, друзья. И хотя мой расстрельный приговор был отменен в 1990 году, появляется иногда, чаще всего в сновидениях, подсознательная и теперь уже совершенно необоснованная тревога:
Бывают ночи: только лягу,
В Россию поплывет кровать,
И вот ведут меня к оврагу,
Ведут к оврагу — убивать.
(В. Набоков)
Что это — «комплексное посттравматическое расстройство», от которого страдают многие, кто прошел через советские реалии?
С тех пор как я покинул Родину, я прожил, по меньшей мере, две жизни — сначала русского эмигранта, потом гражданина мира, ушедшего насколько только можно было от русских корней. И вот, в ставшей привычной Австралии, в небольшой деревушке на берегу океана — уже третья жизнь. Она дала мне свободу вспомнить прошлое и поделиться им с теми, кому не было дано пережить то, что пришлось пережить мне.
ТАЕЖНЫЕ КОРНИ
В метрических свидетельствах пишут, где человек родился, когда родился, но не пишут для чего он родился. Не пишут, потому что не знают и даже предугадать не могут. Кто, какой греческий или еще какой-нибудь оракул мог предсказать мою судьбу, когда я родился весной 1942 года около полудня в маленькой сельской больнице города Колпашево Томской области. Это сделало меня Близнецом по знаку Зодиака, русским мальчиком, сибиряком, братом двух других детей и сыном отца, погибшего за месяц до моего рождения вблизи деревни Стрелицы на Новгородчине.
В больнице меня, как водилось в наших роддомах, отделили от матери, и я дважды чуть не умер в первые же сутки жизни — сначала от холода, а потом — от удушья. Ночью уборщица, пожалев посиневшего от холода и крика младенца, крепко примотала меня к своей широкой спине платком, чтобы успокоить, и продолжала заниматься делами.
Мать говорила мне, что, когда отец отправлялся на фронт, то оставил свой взвод ожидать за дверью, пока он с ней прощался. Последним его вопросом к ней был: «Будешь ли ты горевать обо мне, Марина, если я не вернусь?» На что она ответила с характерными для нее откровенностью и краткостью: «Нет, не буду». Он не спросил, почему.
