— Какая она игривая, а? — воскликнула восторженно Юла.
Но так как никто ей не ответил, я предположила, что они и друг друга не слышат. И не видят… А было очень светло, несмотря на то, что свет шел только от ночника со ржаво-коричневым абажуром. У меня создалось впечатление, что даже нож в моей руке излучает какое-то особое сияние. Он стал абсолютно белым, хотя я не понимала — почему?
— Ваша вина неоспорима, — сказала я. — Вас приговорят к пожизненному заключению.
Впрочем, малыш выглядел очень большим не только из-за роста и веса. Лицо, тело, движения — все выдавало в нем, по крайней мере, двухмесячного… Мне пришлось сделать еще одно предположение: наверное, он развился сверх нормы еще в утробе матери. Честно говоря, он выглядел даже не совсем нормально для своего возраста. Ненормально, но как-то исключительно приятно, не вызывая ни малейшего беспокойства. Густые волнистые волосы, румяные щечки, красивая, здоровая девочка, как я поняла. В светло-розовых ползунках, совсем новеньких, обшитых кружевцами и с вышитой белой птичкой на груди… Ждали, когда она родится, чтобы убить ее мать, а между делом покупали приданое, готовились к «радостному» событию.
Их поступок в моем представлении казался настолько чудовищным, что трудно было поверить, что такое возможно. Как трудно было поверить и в то, что они меня не замечают. Вообще во все было трудно поверить.
Я прижалась спиной к стене и задумалась, что мне делать и вообще делать ли что-нибудь — пока. Все-таки девочка была вне опасности… Она льнула ко мне, улыбалась мне, моя чудесная синеглазая дочурка! На щечках ямочки, а сбоку на подбородке — миниатюрная светло-коричневая родинка, очень симпатичная. Красавицей будет… Но нет! Я не хочу, чтобы она вырастала, если бы было возможно, пусть остается такой, как сейчас. А я это могу, могу… Я сжала ее шейку, язычок выполз наружу, розовенький, в беззубом ротике… Эй, ты плачешь?
Радость, ликование накатывали на меня волнами, неописуемым чувством было материнство! Я чувствовала себя победителем, чемпионом. «Ты был потрясающим, дружок!»
— А ты сомневался? — произнесла я сдавленным голосом.
Мне было наплевать, что из моего носа течет кровь, никто и ничто не волновало меня в данную минуту.
— А не пора ли спать? — повторила я как-то неуверенно.
— А не пора ли спать? — повторила как-то неуверенно Юла. — А не пора ли спать? Какая она игривая, да?.. Да?.. Да?..
— А ты сомневался?
— Аууу…
Бедный, маленький детеныш.
Я посмотрела на свои руки, одной я держала за шейку ребенка, в другой сжимала нож. Запах озона стал нестерпимым, я задыхалась. Девочка опять засмеялась.
«Хорошо, хорошо, но уже настал час расплаты», — подумал кто-то, и я услышала его.
Юла бросила девочку, она шлепнулась на ковер, но, к счастью, не ушиблась, поползла быстро-быстро к двери, мимо меня…
— Подожди! — прикрикнула я строго, нагнулась, чтобы подхватить ее.
Но мне это не удалось, она выскользнула. Очутилась в коридоре, а я следом. Но, Господи, Господи… Я почувствовала, как у меня открылся рот, просто разверзся в нечеловеческом крике — она бежала… Я поперхнулась, не в силах издать никакого членораздельного звука, словно кто-то вставил мне в рот ватный кляп. А девочка остановилась только там, чуточку не добежав до поворота к лестнице, повернула и поползла, теперь совсем медленно, в обратную сторону. Она возвращалась. Я смогла перевести дух, жадно задышала, во рту, естественно, ничего не было. Сознание мое, однако, было перегружено: звуками, чувствами, мыслями, действиями. Ускоренными. Непонятными.
Рона Ридли — моя мать — встречает меня на пороге, целует меня с такой любовью в щеки, в лоб, а я хочу увернуться, на сей раз мне все это надоедает, к тому же, губы у нее влажные… Мы идем по аллее, она мне рассказывает что-то о себе, но я ее не слушаю. Ее боль перестала меня интересовать… Она украсила столовую, испекла торт на мой День рождения, и мне снова придется его есть, есть, есть. До тошноты!.. Она сшила мне новую юбочку, ждет, что я обрадуюсь, что она мне понравится, а она мне давно надоела, эта проклятая юбка!
И еще, еще… десятки мелких случаев, десятки мелочей, которые продолжают быть важными для нее. Для нее, но уже не для меня…
— Позволь мне, наконец, избавится от них! От твоих мелочей.
«А от ваших? От ваших… Это тоже мелочи. Для меня!»
Госпожа Ридли застонала, и я осознала, что опять очутилась в той же комнате, стояла у ее кровати. Наши взгляды встретились… Она резко откинула одеяло, тело ее вырисовалось почти бесстыдно под тонкой ночной сорочкой, костлявое, сухое, ноги с выпирающими под кожей синюшными узлами вен свела судорога, потом судорога прошла, она подняла руки, вцепилась в подушку. Ее всю трясло. Искусственные челюсти стучали, ударяясь друг о друга. Захныкала старуха.
Я попятилась к двери, Юла юркнула мимо меня, нагнулась и схватила ребенка. Прижала его к груди, взглянула на меня пристально, с ужасом и отвращением, потом побежала… Через несколько секунд я услышала, как хлопнула еще одна дверь, наверное, ее комнаты, услышала и отчетливый звук пощелкивающего в скважине ключа. Ребенок продолжал смеяться в моей голове, но все тише, все более вяло, звуки уплывали, да, да, пора спать.
Глубокий, противоестественный, по сути дела, припадок…
Валентин упал на колени возле кровати матери, он дрожал, и его шлем колотился о боковую перекладину кровати. Я оставила его. «Ты решила, что я неудачник, да?» Я пошла искать Дони, была уверена, что он спит. «Прямо сейчас, сейчас же, не медля ни секунды!» — повторяла я сама себе, правда, не зная, что конкретно имею в виду. Остановилась у двери соседней комнаты, и мне сразу же стало ясно, что он там: эти подлецы заперли его. Я открыла дверь и вошла, знакомая обстановка… вспомнила! — та же самая комната, в которой позапрошлой ночью была я… или все еще есть? и вот она я, блуждаю в объятиях Белой слепоты, а эхо звучит, звучит, распинает мой мозг — клубок повторяющихся чужих возгласов, чужого смеха, плача и колыбельной песенки — громогласного рефрена: «БАЮ-БАЮ, ДИТЯТКО МОЕ… ЗВЕЗДЫ ТЕБЕ РАДЫ, И МЕСЯЦ ЗАСИЯЛ… БАЮ-БАЮ…»
Нет, меня здесь не было, ночь уже другая, и в ней Дони спит на той же самой кровати. Я склонилась над его худенькой, смутно очерченной под одеялом фигуркой, свет, идущий из коридора, и моя искривленная тень выписывали на его лице причудливые меняющиеся узоры… Бедный, маленький детеныш. Сиротинка! Я протянула свободную руку и сдернула одеяло, бросив его на пол. Хватит, я помогу тебе, ни секунды не медля, прямо сейчас…
Чьи-то пальцы впились в мое плечо, я молниеносно обернулась — Валентин. Он ударил меня под локоть, я выронила нож, и он отшвырнул его пинком ноги в противоположный конец комнаты:
— Что ты делаешь, о, Боже! Что ты хотела сделать!?
Его лицо сияло, как серебряная маска, маска, изображающая потрясение, а глаза, словно и они были из металла, вглядывались в мои, и полумрак между нами вибрировал серебристыми отливами.
