– Скажи мне, ты помнишь, что было после смерти Джека?
– Не особо, – отвечаю я. Мне стыдно и страшно от ее вопроса. Какие еще гадости я успел натворить? – Если честно, я почти ничего не помню, все как в тумане.
– Ты знал, что я каждый вечер заводила будильник на двенадцать или час ночи и вставала, чтобы проверить, как ты?
Я молчу, не осмеливаясь взглянуть на нее.
– Я боялась, что ты захлебнешься собственной рвотой или случится еще что-нибудь ужасное. – Она делает паузу, в течение которой изучает выражение моего лица. – Я говорю это вовсе не затем, чтобы пристыдить тебя, Роб. Хотя ты всегда именно так и думал. Нет, Роб, у тебя был нервный срыв, ты был действительно болен, и я не знала, что мне делать. Я старалась тебе помочь, убеждала тебя обратиться к специалисту, нашла хорошую клинику – но ты стоял на своем. И тогда я сделала то же, что и ты, – ушла в себя, закрылась в своем маленьком мирке, в котором были только моя работа и мои глупые детективы. А потом ты стал больше пить, и мы начали постоянно ругаться. Ты кричал про клинику, про то, что я бесчувственная, что не надо трогать комнату Джека… Господи боже, сколько же мы из-за нее спорили. Ты без конца обвинял меня в том, что я выкинула все его вещи, и это стало последней каплей.
Я смущен и не знаю, что ей сказать. Единственное, что я помню, – это горы коробок и сумок в коридоре.
– Но я думал, что мы и правда все выкинули.
– Роб. – Она наклоняется вперед и смотрит мне в глаза. – Ничего мы не выкидывали. Ничего. Однажды я убрала пару вещей – просто потому, что мне было больно постоянно их видеть, – а ты, решив, что я начала избавляться от памяти о Джеке, принялся на меня орать. Но у меня даже в мыслях такого не было. Все его вещи я забрала с собой – перевезла в Джерардс-Кросс, к Лоле. Они до сих пор там, на чердаке.
Я чувствую, как земля уходит у меня из-под ног, я пытаюсь вспомнить хоть что-то, за что можно зацепиться, но не могу. Анна кладет ладонь мне на руку:
– Роб, я говорю это не из мести, не из желания тебя уязвить – нет. Но тогда ты был настолько пьян, что не помнил, какой сегодня день, ты даже имени своего не помнил. Ты заходил в комнату и стоял, озираясь по сторонам, забыв, зачем ты пришел.
Еще немного – и она заплачет. Я знаю это, потому что она прикусила нижнюю губу, а ее щека чуть заметно дернулась. Но – нет. Анна взяла себя в руки.
– Это было сущим кошмаром – видеть, как мужчина, которого я люблю, убивает себя. Я хотела помочь тебе, потому что знала: это не ты, не настоящий ты, и я чувствовала себя перед тобой в долгу…
– Ты – передо мной? Что ты такое говоришь?
Анна пристально смотрит мне в глаза, словно раздумывает, с чего лучше начать.
– Помнишь, как вы с Джеком играли в зоопарк? Джек был хозяином, а ты – работником, и он указывал тебе, что делать?
Зоопарк Джека. Мы могли играть весь день, сооружая вольеры из подушек и одеяла для Тигра, Мартышки и слонихи Элли. Джек приказывал мне, кого из зверей нужно накормить, а потом подходил к ним и спрашивал, вкусно ли им было, сыты ли они, и проверял, чистые ли у них попы.
– А как же, – улыбаюсь я.
Я даже помню особенные нотки в его голосе, когда он вопил: «Открыть зоопарк!», помню теплые полосы на полу от солнечного света, проникающего сквозь жалюзи.
– Он так уморительно командовал. А помнишь его главное правило? «Весь зоопарк должен стоять на кровати, кроме…»
– «…клеток со львами», – подхватывает Анна.
– Точно. Почему-то жить на полу разрешалось только львам. А их клетками были две подушки.
Анна достает из сумки салфетку и вытирает глаза. Я пока не понимаю, к чему она ведет. Разве у нее есть причины чувствовать себя передо мной в долгу?
– Он так любил свой зоопарк, – говорю я. – Мог часами в него играть.
– А помнишь прятки после купания? Джек купался, надевал пижаму и шел в спальню тебя искать. Ты выпрыгивал из-за кровати, или из-за шкафа, или еще откуда-нибудь, и Джек кричал от восторга и заливался смехом. Ему это так нравилось, что он просил тебя еще раз спрятаться, а потом еще…
Анна вдруг погрустнела и опустила голову.
– У меня так не получалось, – мрачно произносит она. – Я никогда не умела дурачиться, даже в детстве. А если и пыталась, то выходило неестественно. А вот ты – совсем другое дело, Роб. Это ты оживлял наш дом, наполнял его смехом и радостью; это благодаря тебе Джек был счастлив. Бог мой, что вы с ним только не вытворяли: переодевались во все подряд, строили ракету, сочиняли истории о супергероях, пускали в саду свои идиотские вертолетики… А игра в крокодила? Ты ползал по полу на четвереньках, а Джек прыгал на кровати, швыряя в тебя подушками и плюшевыми зверями. Я как-то раз попробовала побыть крокодилом – так через десять минут у меня разболелись колени. Ты же, кажется, вообще не уставал. Мне всегда было стыдно за себя – оттого что я не такая, как ты. Это из-за тебя Джек всегда улыбался. Он обожал тебя, Роб, ведь ты превращал его жизнь в удивительное приключение. Ты, а не я. Он был счастлив, до самой последней минуты счастлив, и все благодаря тебе, Роб. И за это я перед тобой в долгу… О, прости, я не хотела тебя расстраивать.
Опускаю глаза – и только сейчас, видя, как слезы капают в тарелку, понимаю, что плачу. Анна протягивает мне салфетку и ждет, пока я вытру глаза.
– Я каждый день о нем вспоминаю, – продолжает она. – Пытаюсь представить, где бы он был в это время, чем занимался…
– Скорее всего, сидел бы в своей комнате, – говорю я, – и читал. Или возился с игрушками.
Анна печально улыбается:
– Каждый раз, когда я слышу, что ребенка, больного раком, родители свозили в Диснейленд или устроили в его поддержку какую-то акцию, в которой поучаствовали сотни людей, я чувствую себя виноватой. Потому что у Джека ничего подобного не было. Последние месяцы он провел в своей спальне, мурлыча про себя свои любимые песенки.
– И тем не менее, как ты сама только что сказала, он был счастлив, – возражаю я. – Кстати, в одном из сообщений ты жаловалась, что недостаточно заботилась о своем ребенке и вообще – была ему плохой матерью. Так вот – это полная чушь. Джеку ты была замечательной матерью, даже не смей в этом сомневаться. Помнишь, как накануне его дня рождения ты полночи не спала, пекла торт с Человеком-пауком? И как утром Джек радовался, когда его увидел, и весь день бегал довольный и счастливый?
– Помню, – грустно отвечает Анна, глядя на свою пустую тарелку. – Может, закажем десерт?
Ей как будто неловко оттого, что она позволила себе роскошь раскрыться передо мной.
Нам приносят десерт и еще один бокал вина для Анны, и остаток вечера мы говорим о старых знакомых, их детях, разводах и новых возлюбленных, – но только не о Джеке. После ужина я провожаю Анну до отеля. Когда приходит время прощаться, мне становится не по себе: а вдруг я больше никогда ее не увижу?
