И тут Анна произнесла – так твердо и спокойно, что я ни на секунду не усомнился в правдивости ее слов:
– Ненавижу тебя, Роб. Как же я, мать твою, тебя ненавижу.
Наверное, во мне говорил алкоголь, но я почему-то начал думать о том, как, в сущности, мало я знаю Анну. И что я всегда закрывал глаза на те ее черты, которые мне не нравились. Я вспомнил, когда впервые обратил внимание на ее бездушность: вскоре после того, как мы переехали в Лондон, умерла их собака, и Анна сделала массовую рассылку, чтобы оповестить друзей и родственников. Текст письма был сухим и формальным, этакое неуклюжее подобие надгробной речи, будто она руководствовалась исключительно чувством долга, считая, что именно так и принято поступать в подобных ситуациях.
Потом я неоднократно наблюдал в ней эту черствость. «Мы не были особо близки», – только и сказала Анна, когда умерла ее бабушка. Она никогда не подавала милостыню – ведь существуют благотворительные организации. Но если ее неспособность к сочувствию и настораживала меня временами, то я быстро об этом забывал, поскольку лично на меня она не распространялась.
А ее убийственная непреклонность? «Правила существуют не просто так», – часто говорила она и сама свято в это верила. Потому что так был устроен ее, Анны, мир: в нем недопустимо мухлевать с налогами, не платить за парковку, проникать в кинозал без билета (подумать страшно, что будет, если каждый начнет так делать!). И ни в коем случае нельзя доверить своего умирающего ребенка какой-то сомнительной чешской клинике, пусть даже это его единственная надежда на спасение.
Я подмел осколки и достал из рюкзака вторую бутылку. Анна убежала в сад, и через стеклянные двери я видел, как, склонившись над клумбой, она исступленно орудует совком, зачерпывая землю и швыряя ее через плечо.
– Мы можем поговорить?
Анна стояла надо мной в своем деловом костюме в тонкую полоску. Ее волосы были убраны назад. С момента нашей ссоры прошло два-три дня, и за все это время мы едва перекинулись парой слов. Я сконфуженно кивнул, силясь припомнить, что творил вчера. На предплечье красовался здоровенный лиловый синяк.
– Я сделала тебе кофе, – сказала Анна и поставила на стол кружку.
– Спасибо.
– Я хотела поговорить с тобой сейчас, пока ты еще трезв. – Она набрала воздуха в легкие. – Я не могу так больше. Я ухожу.
Вместо того чтобы разозлиться, я почувствовал облегчение: наконец-то я буду избавлен от необходимости прятать водку и смогу спокойно валяться на диване и напиваться.
– Ладно, – ответил я ей.
– Нужно оформить все необходимые документы, решить, что делать с имуществом, – продолжила она, – но пусть этим занимаются адвокаты. Мне сейчас некогда.
– Ладно, – повторил я, и Анна прикусила губу, словно сдерживаясь, чтобы не сказать что-то еще.
Лежа на диване, я слышал, как она скатила по лестнице чемодан, а потом осторожно заперла за собой дверь.
Через шесть недель, когда в нашем баре не осталось ни бутылки, ушел и я. Я больше не мог находиться в этом доме. Анна забрала с собой все. Исчезли крошечные ботиночки, стоявшие в прихожей, разбросанные по полу динозаврики и детальки лего, на которые я всегда наступал. Я больше не слышал песен Джека из ванной и топота маленьких ножек на лестнице.
Всю мебель и технику, которые оставила Анна, я заложил, а свои вещи перевез в Корнуолл, где снял коттедж. Я выбрал Корнуолл по двум причинам: во-первых, он был относительно недалеко, а во-вторых, когда-то в детстве я был там на отдыхе с родителями.
В день своего отъезда я сидел на кухонном полу в совершенно пустом доме и пил. Прикончив последний стакан, я налил водки в бутылку с колой и вышел на застекленную террасу, чтобы проверить, заперты ли двери. Я окинул прощальным взглядом сад – и увидел его. Третий подсолнух, покачивающийся на ветру.
Часть 3
1
Я бреду по кладбищу Хэмпстеда, по колено в густой, влажной от дождя траве. Штаны промокли насквозь, хоть выжимай. Джека похоронили неподалеку от входа в церковь: идти не так уж долго, если срезать через старую часть кладбища. Надгробия здесь покосившиеся и полуразрушенные, а траву никто не скашивает.
Я еле переставляю ноги, потяжелевшие от налипшей на ботинки грязи, но все же упрямо продвигаюсь вперед, назло порывистому встречному ветру. Есть здесь одна могила, которая неизменно меня притягивает – проходя мимо нее, я не могу не остановиться. Маленькая девочка, высеченная в камне надгробия, болезненно худенькая, закрывает лицо ладошками, как будто играет в прятки с самой смертью.
Не доходя до могилы Джека, я ныряю за развесистый ясень. Он кажется мне здесь совершенно неуместным, – такое дерево должно стоять на каком-нибудь холме в полном одиночестве и ждать, когда в него ударит молния. Я выглядываю из-за ствола – нет ли у могилы Анны, – но кладбище передо мной пустынно. Я знаю, что она здесь бывает, иначе откуда бы взяться на могиле свежим цветам?
Мы выбрали для Джека маленький камень, но не вертикальный, а горизонтальный.
Джек Коутс
10 августа 2008 – 20 января 2015
Лишь память и любовь не канут в вечность.
Надпись мне не нравилась. «Вопиющая банальность», – заявил я Анне. «Не оставлять же надгробие пустым», – был ее ответ. Мне сразу вспомнились открытки с соболезнованиями, которыми нас засыпали после смерти Джека, такими же затасканными и пустыми. Я и могилу не хотел, ведь это означало бы признать раз и навсегда, что его больше нет.
Я прихожу сюда раз в месяц. Для меня эти визиты превратились в обязательный ритуал: выехать из Корнуолла ранним поездом, еще до рассвета, а вернуться на закате. Я опускаюсь перед памятником на колени и смахиваю с него жухлые листья, но налетает ветер – и они снова засыпают камень. Я некоторое время сижу под дождем, дрожа от холода, то и дело прикладываясь к фляжке.
Смотрю на часы. Еще рано, но мне не хочется рисковать – в любой момент может появиться Анна. Я прикладываю пальцы к губам, касаюсь ими надгробия и после этого отправляюсь к выходу. На этот раз я иду по дорожке из гравия, а не по траве. Вероятность столкнуться с Анной здесь намного выше, но я вымок до нитки и продрог, и все, чего мне хочется, – это найти кафе, чтобы позавтракать и дождаться, когда откроется паб.
Подкрепившись сэндвичем в какой-то кофейне, я иду в «Корабль» – тот самый паб, где мы часто сидели со Скоттом. Я втыкаю шнур ноутбука в розетку, подключаю вай-фай и начинаю писать код. В последнее время я работаю на Марка – программиста из Брюсселя, которого когда-то нанимал Скотт. Скука смертная, зато на жизнь хватает. За пару часов я успеваю выпить столько пива, что, закончив работу, едва держусь на ногах. Улица, по которой мы всегда ходили, нагоняет на меня тоску, поэтому я выбираю окольный путь – с другой стороны Хэмпстед-Хит, мимо прудов. В голове снова всплывают слова «Небо принадлежит нам» – так происходит всегда, когда я остаюсь наедине с собой, – и я шепчу их, пока забираюсь на холм. «Небо принадлежит нам, Небо принадлежит нам…»
