Едва он закончил, как в кабине внезапно стало светло, словно от вспышки далекого взрыва, – это были последние лучи солнца, его прощальный подарок. Мы сидели на корточках, обняв Джека за плечи и прислушиваясь к поскрипыванию ползущей кабины, и наблюдали за угасающим закатом. И вдруг, не говоря ни слова, Джек вытолкнул себя из кресла и медленно выпрямился. Покачиваясь, он ухватился за поручень и, восстановив равновесие, снова начал фотографировать. Мутноватые огни на фоне красного бархата неба. Сияющие вершины курчавых гор из облаков. Он хотел убедиться, что ничего не упустил.
Мы решили, что Эшборн-хаус вполне достоин того, чтобы стать последним пристанищем для нашего сына. Выбирали мы его точно так же, как когда-то школу: читали рекламные брошюры, ходили на День открытых дверей, обсуждали достоинства местного персонала, размеры игровой комнаты и варианты питания.
Это заведение, построенное еще в Викторианскую эпоху, не производило гнетущего впечатления, как раз наоборот. Стены были сложены из рыжеватого кирпича; сады приятно поражали своей ухоженностью и обилием цветов; коридоры, светлые и просторные – по ним спокойно могли проехать несколько кресел-каталок в ряд, – были увешаны рисунками постояльцев. В комнате стояли две кровати, разделенные передвижной перегородкой, и мы снова спали все вместе – как много лет назад, когда Джек только что родился.
Опухоль добралась до важных центров мозга, и Джек становился все более отрешенным, он почти не выражал эмоций и с трудом осознавал происходящее. Химиотерапия закончилась, и его волосы снова вились непослушными завитками. Он смотрел диким, затравленным взглядом, которого попросту не может, не должно быть у ребенка.
Уроки рисования, караоке по утрам, визиты бэтменов и спайдерменов – Джек ко всему оставался безучастным. На стену у его кровати мы наклеили его любимые фотографии с небоскребами и панорамными видами, но даже их он больше не узнавал. Меня поражало то, с какой скоростью и бесцеремонностью его предавало собственное тело.
Не знаю, что стало причиной следующей перемены в нем, – наверное, опухоль разрослась, запустив щупальца в очередную долю мозга, – но он вдруг перестал говорить. Он все слышал и понимал (так нам, по крайней мере, казалось), но сказать ничего не мог. Потом он заснул и больше не просыпался.
Смерть уверенно отвоевывала Джека у жизни: его кожа приобрела землистый оттенок; волосы, несмотря на наши старания, мгновенно путались и засаливались; его дыхание стало кислым, кожа шелушилась, на ногтях появились горизонтальные полосы. Это были лишь отголоски тех ужасов, которые происходили внутри его тела.
Сколько еще? Сколько? Мы кидались с этим вопросом к врачам, медсестрам, к любому, кто был готов нас слушать. И каждый раз я чувствовал, что, задавая его, мы предаем Джека.
И вот – я понял, что этот момент настал. Не знаю как – просто понял, и все. Мы оба поняли. Я положил голову Джеку на грудь, обхватив руками его щупленькое тельце, и Анна обвила мои руки своими – или сначала она обняла его, а мои руки были сверху – не помню, – и мы просидели так десять, двадцать, тридцать минут, словно две огромные птицы, распростершие крылья, защищающие своего птенца.
Мне бы хотелось сказать, что Джек вдруг вытянул руку и начал водить пальчиком по моим пальцам или что он очнулся и взглянул на меня любящими ласковыми глазами, но ничего подобного не произошло. Его ручки были холодными и липкими, а глаза, остекленевшие, непроницаемые, уже смотрели в другой мир.
А потом из его груди вырвался тихий шелест – словно эхо далекого вздоха, и мы теснее прижались друг к другу. Мы ждали. Затаив дыхание, мы вслушивались в тишину, надеясь – и страшась – уловить признаки жизни в этом высохшем теле. Мы ждали… И когда я снова прислушался, то вдруг со всей ясностью осознал, что это конец. Джек умер.
Я отшатнулся от кровати и огляделся. Людям нравятся красивые сказки о смерти: якобы, когда человек умирает, можно увидеть, как душа, покинувшая тело, выплывает за дверь, или комнату вдруг пронзает яркий луч света, или ни с того ни с сего начинают двигаться шторы на окнах. В Эшборн-хаус все было как обычно. За окном было по-прежнему серо. Бутылка с миньонами, из которой любил пить Джек, все так же стояла на столе, полная воды. Где-то вдалеке то и дело звенел колокольчик – пациенты вызывали медсестру, – и на мгновение я подумал, что звук у него немного другой, но, прислушавшись, понял, что он такой же, как всегда.
В тишине комнаты мое дыхание казалось мне оглушительно громким. Анна, не шевелясь, лежала рядом с Джеком, обнимая его за шею, не в силах поверить, отпустить свое дитя.
Я посмотрел на Джека. Говорят, после смерти тело выглядит так, будто оно опустело, душа сбрасывает его, как змея кожу, и от самого человека в нем уже ничего не остается. Но это все еще был Джек. Никакого пресловутого умиротворения на его лице я не видел: его лицо вообще ничего не выражало, но оно не было чужим – это совершенно точно было лицо Джека.
И тогда я нажал кнопку вызова. Не из-за Джека – из-за Анны. Потому что, силой подняв себя с кровати, она упала на колени, а когда я попытался обнять ее, оградить от боли кольцом своих рук, она вырвалась и ударилась головой о стену, потом еще раз и еще, пока кровь не заструилась из ее разбитого носа на желтые плиты пола.
Эту идею предложила Лола. После похорон, на закате, все должны были собраться в саду и выпустить в небо гелиевые шары, на которых каждый напишет маркером то, что он хочет сказать Джеку, и на счет «три» шары должны взмыть к самым небесам.
Мне эта затея не понравилась – было в ней что-то гнусное, притворное. Как будто о Джеке и вспомнить-то больше нечего, кроме его любви к шарикам.
Джек бы точно этого не одобрил. Он посчитал бы неприемлемым марать шарики фломастером – их вовсе не для того надувают.
– Может, без писанины обойдемся? – спросил я у Анны. – Или просто купим шаров в «Карфоун Вархаус» – он их очень любил.
– Это всего лишь воздушные шары, – сказала она. – Какая разница, откуда они? И по-моему, послания на шарах – идея неплохая.
Я помрачнел и ничего не ответил.
Похороны. Людей было очень много, помню, как мне постоянно пожимали руку, как я смотрел на мать Анны, на это привидение в инвалидном кресле, и чувствовал, что внутри поднимается волна негодования: почему она жива? Почему ей дали второй шанс?
От ксанакса и виски в голове стоял туман. Служба проходила в церкви на холме («какая чудесная обстановка, Джеку бы здесь понравилось»), все гости, кроме самых пожилых, были одеты в яркую разноцветную одежду («потому что Джек хотел бы именно этого»), а когда заиграла тема из «Человека-паука», все начали смеяться. Смех на похоронах маленького мальчика.
«О, Джек был бы в полном восторге, это точно!»
«Ваш Джек – он всегда, всегда улыбался».
Вранье. Они ровным счетом ничего не знали о Джеке. Джек был скуп на улыбки, он их берег для особенных случаев, словно считал расточительством улыбаться без важной на то причины.
