Я понимаю, что каждый сам делает свой выбор, и не хочу ни на кого давить, но иногда молчать больше нет сил. Каждый день от рака умирают дети, которых можно было бы спасти, но им попросту не дали шанса на спасение. Я не собираюсь стоять в стороне и спокойно на это смотреть.
Если у тебя не получается убедить Анну, я могу с ней поговорить. Извини за навязчивость – очень хочется тебе хоть чем-то помочь.
Нев
P. S. Мы с Джошем записали видео для Джека, оно во вложении. Надеюсь, Джеку понравится.
Я открыл файл. За кухонным столом сидели Нев с Джошем, переодетые в Бэтмена и Робина.
– Привет, Джек! – поздоровались они хором и помахали в камеру.
– Мы знаем, что ты не очень хорошо себя чувствуешь, – пробасил Нев со своим невероятным северным акцентом, – поэтому мы, Бэтмен и Робин, хотели пожелать тебе: поправляйся скорее!
– Поправляйся! – крикнул за ним Джош, и маска Робина соскользнула с его лица. Я увидел бодрого, уверенного в себе мальчишку. На шее у него болтался кое-как завязанный школьный галстук.
– До встречи, Джек! – снова сказали они хором. Джош одной рукой махал на прощание, а другой пытался натянуть на лицо маску.
Потом Нев потянулся вперед, и изображение погасло.
– Эй, Джек, – позвал я. – Посмотри-ка. – Я снова включил видео.
– Кто это?
– Это Джош, я рассказывал тебе про него, помнишь? Это он прислал тебе картинку с замком.
– Мальчик с такой же поломкой, как у меня?
– Да.
– И теперь он выздоровел?
– Да. – Осторожно, чтобы не задеть трубку, торчащую у него из руки, я обнял его за плечи.
– А покажи еще раз, пожалуйста.
Джек посмотрел видео несколько раз, а потом, дотронувшись до меня и глядя мне в глаза, спросил:
– Папа, а сегодня я буду спать в моей кровати?
– Да.
– У меня дома?
– Да, лапушка, у нас дома.
– И мама там будет?
– Да.
– И ты?
– И я.
– И все-все?
– Конечно, Джек.
Он устал. Веки начали смыкаться, и уже через несколько секунд он заснул. Я укрыл его одеялом до подбородка и долго смотрел, как он дышит, как поднимается и опускается его грудь. Нет, этого не может быть. Джек не умирает, это какая-то ошибка.
Я смотрел на его ручки, на тоненькие пальчики, вцепившиеся в край пластмассового столика, на худенькие ножки, утонувшие в мягком сиденье кресла. Я наклонился к Джеку и почувствовал на шее его дыхание. Нет, он слишком настоящий, слишком живой, чтобы вдруг исчезнуть. Такого просто не может быть.
Уже дома, когда Джек лежал в кровати, его вырвало. Я взял его на руки и перенес на стул, чтобы сменить постельное белье.
Джек, стуча зубами от озноба, сидел, замотанный в несколько полотенец, а я смотрел на него. На белки его глаз, которые больше не были белыми. На его кожу, по-стариковски тонкую и мертвенно-бледную. На его тусклые волосенки, облепившие личико. Химиотерапия убивала Джека, разъедала его изнутри, выскабливала саму жизнь из его измученного тельца, которое сейчас сотрясалось от судорог, извергая из себя последние остатки жидкости.
Я снова отнес его в кровать, и он тут же заснул. Мне вспомнилось, как однажды – мне тогда было четырнадцать – мы с родителями ездили в автофургоне в Корнуолл. Я ушел гулять с местной ребятней и напился до беспамятства, а когда вернулся, то заблевал все вокруг. От мамы мне влетело по первое число. «Не для того я ехала в Корнуолл», – кричала она.
Утром меня, и без того умирающего от стыда, ждала очередная взбучка. «Скажи спасибо отцу, – гневно говорила мать, с ожесточением отдраивая кастрюлю. – Он за всю ночь глаз не сомкнул – завел будильник и каждые пятнадцать минут бегал проверять, живой ты там или нет».
Анна ненадолго заглянула к нам, и после того, как она ушла, я лежал без сна, пока, три часа спустя, не зазвонил будильник. Джек крепко спал, и я радовался этой передышке.
Но длилась она недолго: желудок снова забурлил, начались рвотные позывы. Я легонько потряс Джека, чтобы разбудить, поднес ведро, и Джека стошнило. Потом еще раз, и еще. Его била дрожь, губы растрескались, глаза глубоко запали. В желудке уже давно ничего не было, наружу выходила лишь желчь и пена, но спазмы не прекращались. Мой бедный, прекрасный мальчик… Я был бессилен помочь ему. Все, что я мог, – лишь держать его на руках да вовремя опорожнять ведро.
Когда в очередной раз я укладывал Джека в постель, он прильнул ко мне. Изо рта шел запах рвоты. Посмотрев мне прямо в глаза, он слабо произнес, развеяв последние сомнения, гнездившиеся в моей душе:
– Папа, пожалуйста. Я больше не хочу болеть.
Тишину нарушил непривычный для нашего уха звук – звонок на стационарный телефон. Несколько секунд мы прислушивались к эху, разносящемуся по дому, потом Анна вытерла глаза и подошла к столику в прихожей, на которой стоял аппарат.
– Хэмпстед 270-6296… Да, я Анна Коутс…
Я видел, как она бледнеет, как едва заметно начинают дрожать ее губы.
– Господи… Она?…
Ее лицо стало белым как простыня. Анна покачнулась и оперлась рукой о буфет, чтобы не упасть.
– Да, конечно… Спасибо, что позвонили.
Медленно, словно во сне, она положила трубку и, уставившись невидящим взглядом в окно, тихо сказала:
– У мамы… у нее был сердечный приступ.
– Боже мой, она?…
– Жива, – перебила меня Анна дрожащим голосом. – Но, судя по всему, состояние критическое. Врачи считают, что мне лучше приехать.
– В какой она больнице? Я могу тебя отвезти.
– Она в Норидже.
– В Норидже?
– Да. Приезжала навестить свою подругу Синтию, – это она сейчас звонила, – и на вокзале ей стало плохо. – Анна пошатнулась и поспешно опустилась на диван.
– Ты как?
– Нормально, просто чувствую слабость.
Я сходил на кухню и принес стакан воды. К лицу Анны постепенно возвращался румянец.
– Поезжай, – сказал я.
Она подняла на меня хмурый взгляд. В глазах стояли слезы.
– Сейчас? Как я могу уехать сейчас?
– Это ведь дня на два, не больше, – ответил я. – Я знаю, что момента хуже не придумаешь, но – ты не простишь себе, если… если не успеешь…
– Попрощаться, – закончила она за меня шепотом.
Мы обнялись. Я гладил Анну по голове, чувствуя на груди биение ее сердца, и думал – но не о том, что ей пора, ведь сейчас каждая минута на счету. Я думал о Джеке.
