– А что, если мы будем шуметь? – с усмешкой предположил я. Пиво уже начало действовать и настраивало на игривый лад.
– Не будем. Я, по крайней мере, – точно не буду.
Ухмылку на моем лице сменил недоуменный взгляд.
– Я ведь училась в закрытой школе для девочек, Роб. Поверь, я умею быть бесшумной. – Она озорно улыбнулась и снова махнула рукой бармену, который на этот раз подошел по первому зову.
– Еще джина, пожалуйста.
Тот кивнул.
– И двойной, будьте добры.
Домой мы возвращались слегка захмелевшие. Анна настояла, чтобы мы шли друг за другом навстречу движению – так безопаснее, – и, когда впереди появлялась машина, тянула меня на обочину.
На последнем участке пути был тротуар, и мы шли, взявшись за руки.
– Ты еще не передумала пробраться сегодня в мою комнату? – спросил я.
– Конечно нет. Мы ведь договорились, – произнесла она почти торжественно.
Вдруг она остановилась, как будто увидела едущую навстречу машину, – но дорога была пуста.
– А что, если нам… – начала она и осеклась.
– Ты о чем?
– Что, если нам завести детей?
– Ты пьяна, да?
– Совсем чуть-чуть.
– Завести детей? – переспросил я.
Об этом мы никогда особо не говорили. Нас вполне устраивал наш бездетный мирок: карьера Анны, марафоны «Звездных войн», фестивали еды по выходным; в хорошую погоду мы катались на лодке, в плохую – ходили по музеям, а неторопливые вечера проводили в пабах – именно так мы и представляли себе жизнь в Лондоне. А перспектива завести детей была такой бесконечно далекой, что казалась не более правдоподобной, чем, скажем, наш переезд в Перу.
Я часто наблюдал за тем, как Анна ведет себя с детьми. Она не приходила в восторг от малышей и не сюсюкалась с ними, как другие женщины. Однажды кто-то из друзей дал ей подержать свое недавно родившееся чадо, и Анна так неуклюже его качала, что нам даже стало страшновато, как бы она его не уронила; а вернув младенца матери, украдкой вытерла руки, испачканные его слюной, о джинсы.
– Да, завести детей, – повторила Анна, нервно покусывая губу. – Сегодня за обедом я думала о том, как чудесно мы проводим Рождество у твоего отца, как хорошо и уютно нам втроем. Вот такой должна быть настоящая семья. И я хочу, чтобы и у меня она была – моя собственная, только моя.
Я притянул ее к себе и поцеловал в макушку. Любить Анну было все равно что владеть одному лишь тебе известной тайной – тайной, которую ты никогда и никому не выдашь. Потому что я был единственным во всем мире, кого она впустила в свое сердце. Некоторое время мы простояли, тихонько покачиваясь, на обочине дороги, залитой лунным светом.
Думаю, этой ночью мы и зачали – а может, на следующее утро, пока ее родители были в церкви. Через пару недель Анна попросила меня зайти к ней. Она сидела на краю ванны и, поднеся к глазам тест на беременность и поворачивая его под разным углом на свету, изучала проступившую на нем ярко-голубую полоску. Я прочел инструкцию: эта толстая голубая полоска могла означать лишь одно.
– Поверить не могу.
– Да, я тоже, – сказала Анна. – Только давай пока не слишком радоваться. Мы ведь еще не знаем наверняка.
Увидев, как расстроили меня ее слова, она коснулась моей руки и сказала:
– Но у этой фирмы самый высокий процент по достоверности результатов, я проверяла.
Я ничего не ответил. Анна обвила меня руками и уткнулась носом мне в шею:
– Я просто не хочу праздновать раньше времени, понимаешь?
– Понимаю, – ответил я.
Мы стояли и смотрели на эту голубую полоску, которая на наших глазах становилась все ярче и ярче, не оставляя никаких сомнений.
Дердл-Дор
и вовсе это не вода сделала, сказал ты. это бэтмен пробил гору своими бэтарангами и бластером. мы смотрели на скалу, выступающую в море, и на резиновую лодку с ребятишками, плывущую через арку. и ты вдруг сорвался с места и начал бегать и скакать по траве, петляя между кроличьими норами и вопя во весь голос. я бросился тебя ловить, и мы хохотали до слез, и все бежали и бежали, а за нами мчался вихрь из разноцветных листьев.
3
Голубая полоска. И больше ничего. Помню, как внезапно замолчал врач. Я еще подумал, что, наверное, аппарат завис, вот этот серо-белый шарик на мониторе и не движется. Анна затаила дыхание, вглядываясь в затемнения на экране, висевшем над ней, пытаясь вникнуть в их смысл.
– Хм, боюсь, на данный момент я не улавливаю сердцебиения, – сказал врач, водя датчиком УЗИ по животу Анны. В прошлый раз мы наблюдали электронную пульсацию, дрожание на фоне чего-то белого, а сейчас не было ничего.
Анна пыталась вычислить размеры плода. «Он подрос? – спросил я. „Это восьминедельный эмбрион“», – ответил врач, хотя Анна была уже на одиннадцатой неделе. «Значит, он слишком маленький», – решил я. Может, он плохо набирает вес? Тогда для меня все это было загадкой.
Но не для Анны. Не сказав ни слова, она вытерла живот бумажным полотенцем и села на край кровати, вцепившись взглядом в монитор на стене.
Второй выкидыш случился на тринадцатой неделе.
– Мне очень жаль, – сказал врач, – но мы не видим роста, характерного для данного срока.
Это было уже не просто скопление клеток в виде яйца, а крошечное, почти человеческое тельце с намеком на ручки и ножки. У него было сердце, был рот. Даже веки. Ребенок, которого предстояло извлечь из Анны, поместился бы на взрослой ладони. Хотя мы так и не узнали пол, позже Анна призналась мне, что дала ему имя Люси.
Свое горе она носила в себе, не поделившись им ни с матерью, ни с Лолой, которая о своем выкидыше, напротив, кричала на каждом углу. Потому что Анну приучили страдать молча. Потому что мужество и стойкость – главные добродетели.
Она была единственным белокожим ребенком в нищей, грязной кенийской деревушке, и каждое утро на пути в школу в нее летели камни и оскорбления: белый дьявол, вонючая буйволиная задница. Когда Анна рассказала об этом родителям, те назвали ее чересчур изнеженной, заявили, что это все суть пустые жалобы, доказывающие лишь ее неготовность претерпеть лишения во славу Господа нашего.
Мы никому ничего не сказали. Наши потерянные дети были тайной, которая лишь крепче привязала нас друг к другу. Да, она опустошала наши души, выжигала их дотла, но это была наша тайна – наша, и ничья больше.
Со мной Анна была полностью откровенна, рассказывая даже о тех своих чувствах, которые считала постыдными. «Мне кажется, – говорила она, – будто меня наказывают, но я не понимаю за что. Я не могу больше ходить по магазинам, потому что там полно молодых мам, и я завидую им, думаю, что это они забрали моих детей». Она не верила, что проблема в ее яйцеклетках, что плод, сотворенный нами, был нежизнеспособен. «У меня в теле какой-то дефект, физическое нарушение, которое не дает мне выносить ребенка, удержать его», – утверждала она. «Выкидыш» – то есть тот, кого пришлось «скинуть», потому что не получилось удержать. Раньше мне не приходило это в голову.
