— И что это значит? — спросила Милославская.
— Это же как дважды два, — усмехнулся Руденко. — Значит, что в твоем доме и квартире Галкиной похозяйничал один и тот же человек. Вы уверены, Юрий Васильевич, — он посмотрел на эксперта, — насчет пальчиков?
— Точно смогу сказать завтра или сегодня вечером, — заканчивая работу, ответил Юрий Васильевич, — но сходство очень большое. Можете вымыть руки, — обратился он к Яне.
— Ну что? — Руденко взглянул на Милославскую. — Нам нужно идти.
— Что ты собираешься делать? — Яна подошла к раковине и намылила руки.
— Поищем Антона Засурского, — вздохнул лейтенант, — нужно задать ему несколько вопросов.
— Я бы хотела поехать с тобой, если это возможно.
— Думаю, тебе нужно навести здесь порядок, — уклонился от ответа Руденко, но Яна поняла, что брать ее с собой ему не слишком-то хочется.
«Ну и черт с тобой», — подумала она.
— Я звонила ему домой, — сказала она вслух, — там никто не берет трубку.
— Ничего, — усмехнулся Три Семерки, — никуда он не денется.
Вскоре их машина отъехала от калитки Яниного дома и Милославская осталась одна, если не считать Джемму, конечно. Посмотрев на беспорядок в доме, она вздохнула и принялась за уборку, подумав, что хоть в чем-то лейтенант оказался прав. С уборкой она провозилась до самого вечера, не успев даже как следует перекусить. Наконец она поставила на место последнюю вазу, оставшуюся целой, повесила в шкаф кофточку, выброшенную оттуда чьей-то рукой и отправилась готовить кофе. Она поставила чашку на стол и опустилась в кресло и только теперь вспомнила, что забыла про Браницкого. Лейтенант тоже о нем не вспоминал, а он должен был уже вернуться из своей командировки.
Лев Сигизмундович встретил Яну в длинном вельветовом халате и тапках с загнутыми на восточный манер носами. Он был удивлен, даже встревожен, видимо, не ожидал увидеть у себя Яну.
— Добрый вечер, — мягко улыбнулась Яна. — Лев Сигизмундович, мне необходимо с вами поговорить. Я не отниму у вас много времени.
— Да-да, — растерянно протянул Браницкий, — но я не ожидал, только вот приехал, — он сделал рукой неопределенный жест. — У меня, так сказать, поствозвращенческий беспорядок.
Браницкий не мог отказать себе в выпячивании.
— Ничего, — иронично усмехнулась Яна. — Так мне можно пройти?
— Конечно, — глаза хозяина беспокойно бегали, губы слабо дрожали, — проходите.
Он впустил Яну в квартиру. Как она и ожидала, интерьер воплощал самые смелые куралесы прихотливой натуры Барницкого. Антикварные вещи здесь мешались с новомодными. Сплошная эклектика. Но в этом смешении было что-то веселое, несмотря на претенциозность, сквозившую, например, в соседстве оленьей шкуры на стене и комода стиля ампир. Художественный вкус Браницкого не дал ему скатиться к аляповатой безвкусице в оформлении своего жилища. Старинные книги придавали авангардистским полотнам, висевшим на стенах, мягкость, тонкий, ненавязчивый шарм, как бы укрощая острую экспрессию одних и бесформенную небрежность других картин. Яна села в глубокое кресло, чья пестрая обивка тоже как-то странно гармонировала с его волшебно плавными очертаниями. Браницкий сел напротив, на диван, по спинке которого скользил бронзовый фризовый бордюрчик. Пара мятых рубашек, брошенных на другое кресло — это и был беспорядок, о котором заикнулся Лев Сигизмундович.
— Слушаю вас, — гостеприимно улыбнулся Браницкий, видимо, решивший принять визит Яны как неизбежность.
— А там у вас что? — Яна повернулась к арке, разделявшей комнаты.
— Это Корбюзье, — жеманно пояснил Браницкий. — Я осмелился в своей скромной холостяцкой берлоге воплотить его концепцию перетекающих друг в друга пространств. Дверь — это слишком жестко, я бы даже сказал, неуместно.
— Нет, — улыбнулась Яна, — я вас спрашиваю о той комнате, — она встала и прошлась до арки. — Это ваша мастерская?
— Какая там мастерская! — с кокетливым самоуничижением махнул рукой Браницкий. — Так, балуюсь…
— Можно посмотреть?
— Разумеется, — сделался снова растерянным Лев Сигизмундович.
Яна вошла в комнату, уставленную мольбертами, заваленную рисунками, увешанную репродукциями импрессионистов и постимпрессионистов. Она стала перебирать листы бумаги, лежавшие на старинном столе, придвинутом к окну.
— Давайте я это уберу, — засуетился Браницкий, подхвативший гору бумаги. — Это так, наброски.
— Оставьте, мне интересно, — Яна вынула из кипы несколько листов. — Это ведь ваша соседка… Я и не подозревала, что вы так хорошо рисуете. Она вам позировала? — на одном дыхании произнесла Яна.
— Да-да, — торопливо повторил Браницкий, побледнев, — было дело. Но, как вы сами понимаете, это не значит, что… — он смущенно замялся, опустив глаза.
Потом вдруг поднял их, стрельнул в Яну вопрошающе-пытливым взглядом и быстро, порывисто заговорил:
— Когда мужчина осознает, что перешел некий возрастной рубеж, когда он понимает, что лучшая часть жизни — в прошлом, когда горизонты смыкаются и гаснут, он инстинктивно ищет некое полное жизни, молодости, задора существо, которое если бы даже и не могло вернуть всю полноту бытия, то хотя бы дало возможность вернуться в грезах к тем ослепительно прекрасным, невозвратно прошедшим дням, когда он сам, молодой и сильный, восторженный и наивный пленял и пленялся… когда мы… — трепещущим голосом продолжил он, растрогавшись собственной высокопарностью, — …стареем, каждая минута существования для нас невыразимо дорога, бесценна! — его дрожащий тенор поднялся до фальцета и, вибрируя на этой поэтической ноте, казалось, готов был найти спасение от этого дрожания в рыдании.
— И ваша соседка стала для вас таким существом, — пряча иронию за сочувственным тоном подытожила Яна.
— Да, — с трагическим пафосом выдохнул Браницкий. — А вы, собственно, по какому поводу? — вдруг перешел она будничный тон.
— По поводу Галкиной, — небрежно сказала Яна, искоса наблюдая за лицом Браницкого.
— Но милиция уже допросила нас, — он с недоумением смотрел на Яну.
— Я провожу собственное расследование, — сдержанно улыбнулась Яна, — и мне, Лев Сигизмундович, нужна ваша помощь.
— Да-да? — удивленно протянул он.
— Вам ведь известно больше, чем вы рассказали. Я пришла выслушать вас. Ради памяти этого полного задора существа, которое, увы, больше не будет пленять нас, скажите, что вы знаете об убийстве? — Яна была почти безучастна.
— Вы издеваетесь! — издал возглас возмущения Браницкий.
Его лицо из белого стало пергаментно-серым, морщин сразу прибавилось, он погас.
— Отнюдь. Я просто призываю вас быть верным вашим чувствам. Вы ведь питали к Галкиной чувства?
— В первый раз вы мне показались более деликатной, утонченной, нежной… — разочарованно вздохнул Браницкий, с оскорбленным видом уставившись в окно.
