— Мне… — я спрятала руки за спину. — Мне застёжку с камушками… для кофточки… поносить… Можно, тётя?
Один камушек потерялся — наверно, поэтому тётя Лили вообще рассталась с застёжкой. Вдобавок, застёжка была старая, погнутая. Такую и отдать не жалко.
— Мою застёжку? — Тётя Лили поворошила пальцем в открытой шкатулке для мелочей, что стояла на туалетном столике. — Разве застёжка не у тебя, Аннабель? С тех пор как я тебе её дала, она мне вроде не попадалась.
Я уцепилась за слово «вроде».
— Разве? — уточнила я.
Уж конечно, я не лгала. Вопрос ложью быть не может.
— Точно не попадалась. Не помню, чтобы ты возвращала застёжку, Аннабель.
Тётя Лили крутнулась вместе с табуретом, стала глядеть непосредственно на меня.
— Могу ли я одолжить то, чего не имею, Аннабель? По-моему, не могу. Ступай, поищи застёжку в своей комнате.
Она снова отвернулась к зеркалу, взяла пинцет. Я уже открыла дверь, но тётю Лили вдруг посетило новое соображение.
— Все твои кофточки, Аннабель, снабжены пуговицами. На что тебе вообще застёжка?
Я поежилась. Все кофточки тёти Лили тоже имели пуговицы.
— Просто она такая красивая, тётя.
— Красивая! В глазах Господа нашего, Аннабель, красота — самое суетное, что есть на свете.
В тот вечер у нас был отличный ужин — отбивные, жаренные в свином жире, печёная картошка и капустный салат со сметаной и сладким луком. После ужина мама завернула в клеёнку две булочки, отбивную и яблоко.
— Аннабель, это для Тоби. Сбегай, погляди — может, он где-то рядом. А нет — оставь в ящике, да крышку поплотнее прихлопни, не то собаки всё растащат.
В просьбе не было ничего необычного. Мама считала, что Тоби слишком тощий и бледный, вот и посылала ему со мной вкусненькое. Ни Генри, ни Джеймс к ящику не ходили. Они бы непременно воспользовались случаем, устроили бы догонялки в сумерках, нарочно протянули бы время, чтоб не учить уроки, чтоб сразу мыться и в кровать.
— Взрослый мужчина на одной бельчатине долго не выдержит, — сказала мама, вручая мне узелок.
— В саду полно падалиц, — возразила я. — А в поле — картошки и свёклы. Совсем рядом с коптильней. Тоби мог бы взять да поесть.
Мама смерила меня взглядом.
— По-твоему, Тоби возьмёт чужое? Нет, Аннабель, — мама покачала головой, — не возьмёт, разве только сказать ему прямо: «Бери».
— Почему тогда мы ему не скажем?
— Потому, — отрезала мама и снова взялась мыть посуду. — Беги скорей, пока совсем не стемнело.
— Почему он сам не попросит? — не отставала я, даром что мамина спина всегда значила: разговор окончен.
— Потому, — повторила мама, не оборачиваясь. — Беги, а то будешь на обратном пути в потёмках спотыкаться.
Глава пятая
В поле зрения Тоби появлялся поэтапно: сначала над холмом возникла его шляпа, затем — плечи и так далее, до сапог. Ни дать ни взять огородное пугало — если бы не ружья. И не руки — у пугала ведь рук нет.
Не знаю, видел Тоби или не видел, как я приближаюсь. Навстречу он не пошёл. Это было не в его духе.
— Здравствуйте, Тоби. Мама прислала вам гостинца.
Надо было что-то добавить, и я добавила:
— У нас после ужина много осталось.
Тоби не ответил. Глядел из-под шляпы, как старый незлой пёс, и молчал. На шее у него болтался «кодак».
— Нащёлкали снимков, Тоби? Может, забрать у вас плёнку?
Мы забирали использованные плёнки. Тётя Лили — зря, что ли, она работала на почте? — отсылала их в проявку. Готовые фотографии я обычно днями таскала в портфеле, пока наши с Тоби пути не пересекались. Чтобы самим вскрыть конверт — этого мы себе не позволяли. Тоби, когда хотел, сам показывал свою работу.
Однажды он разорвал при мне конверт, а там… Краснохвостый сарыч с кроликом в когтях. Туча, позолоченная по краям закатным солнцем. Олень, спящий в зарослях ноголиста… Это как же надо тихо ступать, чтобы к спящему оленю подобраться! И как любить природу, чтобы, живя впроголодь, щёлкнуть не ружейным затвором, а затвором фотоаппарата! Никто бы такую добычу не упустил — кроме Тоби.
Он вынул плёнку из кармана. Я отдала ему узелок.
— Тоби, у вас чистая плёнка осталась? Или принести?
Он кивнул: в смысле, не надо, ещё есть. Плёнку нам присылали вместе с отпечатанными фотографиями. «Кодак» ведь обещал, что пожизненно будет плёнкой обеспечивать.
Тоби поправил ружейные ремни. Обычно он сразу уходил, сейчас — медлил. Я ждала. Тоби снова полез в карман.
— Вот, это твоё. — И вручил мне мой пенни. Он был тёплый и влажный, словно Тоби тискал его в кулаке. Значит, Бетти монетку не нашла. Зря только шарила по плющам. Значит, Тоби следил за мной. Пенни я положила в карман.
Тоби ещё чуть помедлил, будто надеялся на что-то. Если ему известно, что денежка — моя, значит, он видел, как Бетти меня била. Может, даже слышал угрозы. И не вмешался. Наверно, подумала я, он ждёт: вот я его попрошу заступиться. Я не попросила. Сама ещё толком не разобралась.
Наконец Тоби кивнул и пошёл прочь. На холоде клеёнчатый плащ стал колом и при каждом шаге похрустывал, три ружья за спиной слегка стукались прикладами. По этим ритмичным звукам всегда можно было узнать Тоби. Как он с такой «музыкой» к диким животным подкрадывался — загадка. На мои шаги даже сонная корова всегда оборачивалась, а олень — тот бы не только проснулся, ускакал бы миль на пять.
Я немного постояла, глядя вслед Тоби. Он пошёл по тропе между земляничной поляной и чащей; он словно бы нырял, спускаясь в ложбины, и опять выныривал. Перед домом я снова замедлила шаг. Тьма прибывала, дом светился изнутри и раздувался от этого света. Я подумала: может, Тоби тоже вот так иногда стоит, смотрит? Может, и Тоби это чувствует — что дом набухает светом?
Я пощупала монетку в кармане. Решила для себя: да. Стоит. Смотрит. Чувствует.
* * *
Папа ждал на заднем крыльце. Как всегда, когда я носила Тоби ужин.
— Ну, каков он тебе сегодня показался, Аннабель?
— Всё такой же. Тихий.
Мы вошли в дом.
— Это хорошо, что тихий. Но если что сомнительное заметишь — сразу мне скажи, ладно?
Я испугалась:
— Что сомнительное, папа?
— Всё что угодно, Аннабель.
— Например, если Тоби заболеет или поранится, да?
Вместо ответа папа погладил меня по голове. Улыбнулся:
— Иди-ка к себе в комнату. Небось, уроки ещё не учены?
Но я сначала пошла к тёте Лили. Надо было отдать ей плёнку. Знала бы я, знал бы хоть кто-нибудь в доме, какую беду таит эта плёнка!
