Папа весь подался к констеблю:
— Как это — напоролась?
— Да как бабочка на булавку! В плечо ей обломок трубы этой ржавой вонзился.
Я закрыла глаза. Поняла: никогда больше не стану переживать из-за пустяков. Никогда. Страшно, надрывно закричала Бетти.
— Это он её с трубы снимает, — пояснил констебль, и тут же крикнул: — Приготовьтесь! Сейчас их двоих потащите!
Когда верёвка спружинила, а дубовый сук закачался под новым грузом, мужчины, несмотря на предупреждение, вздрогнули, как единый организм.
— Тянем! — скомандовал констебль. — Осторожно!
Он семафорил руками, а спасатели тянули, всё тянули, бесконечно долго. Но вот показались сапоги Тоби, затем — колени, затем весь он как бы выплыл из омута в световое пятно, прижимая к груди и шее бесформенный комок сырых тряпок, спутанных волос, посиневших губ и подкорюченных, каких-то кукольных ног. В этом комке зловеще выделялся овал. Это было лицо Бетти — настолько бледное, что принадлежать живому человеку оно просто не могло.
Бетти уложили в полицейский фургон, в прицеп, на груду пальто и курток. Она была в сознании, но в любую секунду могла впасть в забытьё. Когда её зубы начали выбивать дробь, я снова поймала себя на мысли о диком звере. Я сама слышала и видела: сурок вот так же клацает зубами в надежде отпугнуть собаку. Я ущипнула себя под подбородком: прочь, наваждение, прочь!
Мистер Гленгарри укрыл внучку своим пальто. Я заметила: ярко-жёлтый плащ надет на Бетти наизнанку, тёмной подкладкой кверху. Представила: вот она пробирается через Коббову падь, вот входит в коптильню, чтобы подкинуть Тоби проволоку. Я снова себя ущипнула и отвернулась.
В грязи и мраке невозможно было определить, насколько сильно пострадала Бетти. Одно все понимали: надо отвезти её в больницу, и поскорее. Вокруг раны, нанесённой ржавой трубой, плоть вздулась и отливала жуткой зеленью. Пальцами рук Бетти кое-как шевелила, а вот ноги её лежали будто ватные.
— Она переохладилась, вдобавок слишком долго пробыла без движения, — сказал папа. — Может, ей просто надо согреться.
Мать Бетти забралась в кабину, к констеблю, а дедушка и бабушка вместе с двумя спасателями уселись в прицепе рядом с Бетти. Старой миссис Гленгарри предлагали место в кабине. Она отказалась наотрез:
— Спасибо, я с моей деточкой буду.
Если только можно торопиться на черепашьей скорости — тогда да, тогда констебль торопился. Со всеми предосторожностями, стараясь не дёрнуть прицеп на старте, он завёл мотор и стал выруливать на подъездную дорожку. Мы с папой, Тоби и прочие спасатели остались стоять, светить друг на друга фонариками, переводить дух, унимать сердцебиение.
— Я Джед Хопкинс, — представился один фермер, протянул руку и держал её на весу, пока Тоби не сообразил: обращаются к нему, и руку следует пожать.
— Вы просто герой, дружище. На такое не всякий способен.
— Да уж, — подхватил другой спасатель, также протягивая Тоби руку, называя своё имя.
Вслед за этими двумя представились и остальные. Каждый похвалил Тоби.
— Вы, Джордан, не только девочку спасли, — заговорил папа. — Вы спасли и нас. От ночных кошмаров. Только, боюсь, они теперь вам будут сниться. Меня зовут Джон Макбрайд. А это моя дочь Аннабель.
— Очень рад знакомству, — произнёс Тоби, избегая глядеть мне в лицо.
Мужчины смотали верёвку и забросали колодец толстыми ветками, чтобы никто больше не провалился.
— По-моему, Аннабель, нам пора домой, — произнёс папа.
— По-моему, тоже, — отозвалась я, ища Тоби глазами.
Тоби стоял возле коптильни, спиной ко мне.
— Ребята, полезайте в прицеп, я вас до ваших фургонов довезу, — предложил папа.
— А он как же? — шепнула я, кивая в сторону Тоби.
— Джордан? Чужак, что в колодец полез добровольно? За девчонкой, которую в глаза не видел? Он будет нашим гостем.
Глава двадцатая
Тоби поехал в прицепе вместе с собаками и в компании четверых фермеров: двое были нам ближние соседи, двое — дальние. Возле церкви они вылезли и расселись по своим машинам. Папа крикнул напоследок: «Спасибо всем!» — фермеры замахали, заулыбались и отправились по домам — жить дальше, как привыкли, только теперь с историей, которую их внуки заберут в новое столетие.
Место в кабине освободилось, но Тоби ни за что не хотел его занять. Я обернулась на прицеп, увидела: Тоби жмётся к нашим собакам, но ни собачье тепло, ни застёгнутое на все пуговицы дедушкино полупальто, ни перчатки не спасают от ветра, от ледяной жути пережитого.
Наконец мы приехали. Собаки тотчас спрыгнули, бросились к конуре. Тоби медлил. Мы с папой вылезли из кабины.
— Пойдёмте в дом, Джордан, — позвал папа. — Даже не думайте — без ужина мы вас не отпустим.
Прибежали Генри и Джеймс — румяные, дышащие банным теплом, с влажными волосами. Захотелось сгрести обоих в охапку и разрыдаться. Я сдержалась. Братья всё равно вырвались бы, только плаксой бы меня обозвали. И вообще, моя любовь в особых доказательствах не нуждалась.
Папа забрал у Тоби пальто, повесил в шкаф — туда, где оно всегда и висело.
— Давайте перчатки, Джордан!
Но Тоби плотно сцепил руки на груди и уставился в пол:
— Я пока так… Не отогрелся ещё.
Прозвучало правдоподобно.
— Если не возражаете, Джон, я в перчатках побуду.
Папа улыбнулся.
— В перчатках за столом неловко, да я-то знаю, каково оно, когда пальцы окоченели.
На звуки наших голосов в кухню спустились дедушка, бабушка и тётя Лили. А мама там и была. Папа сказал, обращаясь ко всем:
— Вот, это Джордан. Джордан, познакомьтесь с моими родителями, Мэри и Дэниелом. А это моя сестра Лили.
Тётя Лили шагнула вперёд, протянула Тоби руку и скроила улыбку, что случалось с ней только в особых случаях.
— Как поживаете, Джордан? — почти пропела тётя Лили.
Я и не догадывалась, что у неё голос может так нежно звучать. Тоби помедлил, стянул правую перчатку и пожал тёте Лили руку.
— Рад познакомиться, — выдал он и снова надел перчатку.
— Мои сыновья, Джеймс и Генри, — продолжал папа. — Как им вас называть, Джордан? Мистер, а дальше?
— Джордана вполне достаточно.
Мальчики расхрабрились, спросили в один голос:
— Вы нашли Бетти? Мёртвую нашли, да?
— Прикусите языки, — шикнула тётя Лили.
— А это Сара, моя жена, — представил папа. Тоби, стоявший в дверном проёме, между кухней и прихожей, между папой и мной, вдруг отвесил настоящий, мушкетёрский поклон. Только что шляпой пол не подмёл.
