— Не попаду, — пообещала я не столько маме, сколько себе. — Я ненадолго.
Я залезла на сеновал, начала было звать Тоби — и осеклась, когда он выглянул из-за тюков. Очень уж он изменился.
Видя моё замешательство, Тоби сам занервничал:
— Я подумал: все перекусывают, кому взбредёт идти в амбар? Ну и слез, помылся маленько, как ты советовала.
Тоби не просто «помылся маленько» — он подстриг бороду совсем коротко, он вымыл волосы, и они, лёгкие-прелёгкие, торчали теперь пуховым ореолом. Передо мной стоял другой человек. В папиной одежде — своеобразной фермерской униформе — он бы ничьего внимания не привлёк. Подумаешь, слишком тощий — времена-то непростые, сейчас многие фермеры еле концы с концами сводят. Зато без особых примет, если не считать изувеченной руки.
Вот, наверно, каким был бы Тоби, если б не та война, — потому что не может человек настолько резко измениться от стрижки да мытья. С Тоби просто сошла короста.
Меня осенило не вдруг, нет, идея разгоралась постепенно, как утренняя заря. Это ведь только я понимаю насчёт коросты. Прочие — не поймут. Не углядят в чистом и подстриженном Тоби того, прежнего бродягу.
Вслух я сказала:
— С ума сойти! Как же вы изменились!
Тоби потупился:
— Сам себя не узнаю.
— Неудивительно.
Он резко сел на тюк, взглянул с подозрением:
— Что, Аннабель?
— Вы о чём?
— Чего ты разволновалась?
— Причин хоть отбавляй. Теперь вот ещё одна появилась.
— Какая?
Я сама себе показалась взрослой. Вот же странно: забралась на сеновал и наставляю человека, который меня вчетверо старше!
— А что вы скажете, Тоби, если я… если у меня… есть план? Если я придумала, как вам оправдаться? Ну, Бетти же возводила на вас напраслину, так вот, это можно исправить…
Тоби задумался:
— Смотря как исправить.
Он коснулся своих остриженных волос, будто был в новой шляпе, к которой ещё не привык.
— Что-то события сильно ускорились.
Лучше с ускорением, чем бездействовать на сеновале, подумала я. И впервые засомневалась: а не напрасно ли я хлопочу? Не навредить бы.
— Вы, конечно, можете остаться здесь. Вдруг Бетти найдут, и станет ясно, что вы не виноваты.
Тоби потёр изувеченную руку. В глазах мелькнуло любопытство.
— А второй вариант?
— Второй вариант — кое-что сделать. Для своей же пользы.
Он вскинул брови:
— Что именно?
Я начала издалека:
— В прошлом году, Тоби, я пошла гулять по холму. В сумерках. Знала, что там бродят олени. Видела раньше ланку с детёнышем. Ну и вот, пробралась я на самую вершину, стояла, стояла, смотрела, смотрела — никаких оленей. И вдруг прицепилась ко мне муха. Я давай отмахиваться — и ланку спугнула. Оказывается, она всё это время была рядом. Буквально на виду.
Тоби напрягся:
— Очень интересная история, Аннабель.
— Хорошо, что вам понравилось.
Я замолчала. Ждала, пока до него дойдёт. Он ждал того же самого. Наконец я не выдержала.
— Вы, Тоби, олень.
— Кто-кто?
— Олень. Вы прячетесь на самом виду.
Вдруг я догадалась: он не тугодум, нет, просто в зеркало себя нового не видел. Не представляет, какая разительная с ним произошла перемена.
— Вас теперь никому не узнать, Тоби. Честное слово, я не преувеличиваю.
Он скривился:
— Допустим. Всё равно не понимаю, как это делу поможет.
Тогда я изложила свой план. Тоби согласился не сразу. Но едва только он уловил суть, как понял: шансы есть.
Вот что мы решили. Тоби останется в амбаре до темноты, ну, может, до утра, а потом присоединится к спасателям. Если кто спросит, откуда он, — скажет, в Хоупвелле прослышали, что девочка пропала, он и приехал. Потому что беда ведь общая, люди должны перед нею сплачиваться, и всё такое.
— Не нравится мне это. Уж больно на охоту смахивает, — произнёс Тоби.
— Охота и есть, — согласилась я. — И большущее недоразумение. Вы и правда олень, и охотятся на вас. Нельзя же вам вечно прятаться, да и я больше не могу лгать маме. У меня эта наша тайна булыжником в животе лежит.
— Я знаю, каково это, Аннабель.
Изувеченной рукой он потёр лицо, вздрогнул, коснувшись бородки. Сам не ожидал, что от неё так мало осталось. Впервые я видела его шрамы так близко. Не могла отвести глаз. Тоби это заметил, отнял руку от лица и протянул мне со словами:
— Я не возражаю.
Конечно, он не хотел сказать: «Не бойся, потрогай». Но я… я слишком пристально рассматривала шрамы, я теперь просто не могла не взять руку Тоби обеими руками. И я её взяла — страшную, с бугристой, словно вспененной кожей; такими бывают крайние листья на капустных кочанах. Я взяла эту руку, повернула ладонью вверх и опять ладонью вниз и подивилась, как малы и нежны рядом с ней мои собственные руки.
Тоби хотел вырваться — я вцепилась крепче. Когда подняла глаза — Тоби плакал. И я тоже заплакала.
О том, что поведал мне Тоби в тот предвечерний час, я ни с одной живой душой не говорила. Наверно, к Тоби просто слишком давно никто не прикасался, а я прикоснулась, да ещё к изуродованной руке — вот броня и треснула.
Открывшееся в трещине было печально — до того печально, что я только и думала: как Тоби вообще с этим живёт? Он рассказывал о войне.
— Не о нынешней, — сразу пояснил Тоби. — О другой. Которую все считали последней.
Половины я вовсе не поняла, тем более что Тоби и не говорил со мной — он выговаривался. То руками лицо закроет, будто самого себя стыдится, и подвывает. А то вдруг вскочит — и давай шагать: туда-сюда, туда-сюда. И всё повторяет: «Я дурное содеял. Я дурное содеял».
Или шепчет:
— Пуля — она как в череп входит?
И рассказывает как. С каким звуком. И какова на вкус земля, когда с кровью смешана. И каково оно — сидеть в окопе, в глинистой слизи, и слышать: рвануло рядом совсем. И гадать: с ипритом
[10] была бомба или без? И чуять горчичный запах. И знать: вот газ уже ползёт, стелется над землёй. Приближается.
Когда человека на куски разрывает, человек — он мычит. Да, как корова. А иной свистит, будто паровоз. Доводилось Тоби и травой питаться, и на дереве ночевать, ружейным ремнём привязавшись. Он бы на том дереве и остался, если б мог. Он бы там умер с голоду, и пусть бы в скелете, в грудной клетке, за рёбрами, птицы гнездились. Пусть бы кости падали одна за другой на землю, повинуясь закону притяжения. А что? Чем не сухие ветки?
