Дрожащими руками я беру со стола одну из фотографий. На ней мы с Сетом всего несколько часов назад. Я прижимаюсь к нему, заглядываю в глаза, улыбаюсь – все как просил отец. Но Сет вовсе не выглядит счастливым. Губы поджаты, а ладонь стиснута в кулак. Как я этого не замечала? Хотя нет, все я замечала. Просто проще было отмахиваться от этих мыслей. Есть одна фотография, на которой Сет выглядит довольным и раскованным. На ней он разговаривает с Либби. Я рву эту карточку на части и всхлипываю. Потом я срываю с шеи цепочку, которую он мне подарил, и швыряю ее в мусорное ведро.
Загорается свет на лестнице.
– Рейко? Что это ты дома? Я думал, ты останешься с ночевкой у подружки?
Папа зевает и трет глаза. Потом он замечает, в каком я состоянии.
– Рейко! Что случилось?
Он сразу бросается меня обнимать, прижимая к себе, как будто я маленький ребенок. Много лет он так меня не обнимал. Я плачу не переставая.
– Рейко, Рейко, что с тобой? У тебя что-то болит? Нам нужно кому-то позвонить?
Я глубоко вздыхаю, содрогаясь.
– Я… я нормально. Ничего не болит.
Физически – нет. Я знаю, что папа спрашивает именно об этом. Слыша мои слова, папа весь обмякает от облегчения.
– Так что же тогда случилось?
Он ведет меня к дивану и протягивает мне пледик, который бабуля связала мне, когда я была совсем маленькой.
– Я сейчас приготовлю нам чаю, но сначала расскажи мне, в чем дело.
– Сет…
Папа напрягается.
– Сет что?
И впервые за всю свою жизнь я замечаю, как злость затуманивает добрый папин взгляд. Тогда я начинаю понимать, что быть брошенной – это не самое плохое, что может случиться с девушкой в ночь Королевского бала.
– Сет порвал со мной, – говорю я. – Он… бросил меня.
И теперь, когда я произнесла это вслух, вся ситуация кажется более реальной и… такой глупой. А я сижу тут, все глаза выплакала из-за нее. Я знаю, что у девушек бывает куда больше поводов для слез. Папа поднимает мой подбородок, чтобы я смотрела ему в глаза.
– Рейко, – говорит он, – этот Сет – просто дерьмо.
Из уст папы это звучит так неожиданно, что я начинаю хихикать. Отец никогда не ругается.
– Ты же только сегодня с ним познакомился, – произношу я сквозь икоту и смешки.
– Верно! Но мне стало ясно, что он дерьмо. Ты, – папа снова обнимает меня, – лучше его, Рейко. Ты и сама это знаешь. Я это знаю. Он это знает. Да все это знают.
Затем папа хмурится:
– Как я уже сказал, он дерьмо.
– Спасибо, – говорю я. И смех, и слезы начинают утихать.
– Я заварю нам чайку.
Папа идет в кухню и вдруг останавливается около стола, на котором разложены фотографии нас с Сетом. Он резко меняется в лице:
– О нет! Рейко, мне так жаль. Я думал сделать как лучше. Думал, ты обрадуешься.
Кажется, папа расстроился из-за фотографий сильнее, чем из-за того, что Сет меня бросил.
– Я знаю, пап, – говорю я. – Спасибо, что распечатал их.
– Хочешь, я сейчас же от них избавлюсь?
Я мотаю головой и вытираю нос тыльной стороной ладони.
– Нет, хорошо, что они у меня будут.
– Точно?
– Да, – киваю я.
Мы молча пьем чай, и папа то гладит меня по спине в знак успокоения, то костерит Сета по-японски.
– Хочешь, маму разбудим? – спрашивает он.
– Я в порядке, – говорю я, хотя это явно не так. – Думаю, просто пойду спать.
– Я уже так давно не видел, чтобы ты плакала… вот так.
Не хочу и думать о том, когда я в последний раз так сильно плакала. Вообще в последний раз плакала.
– Не хочу расстраивать маму, – говорю я.
– Ой, Рейко, она не расстроится, – отзывается папа и гладит меня по волосам. – Она захочет тебя успокоить.
И хотя я знаю, что это правда, уверена, что, увидев степень моего расстройства, мама решит, что случилось что-то похуже, чем разлад с Сетом Роджерсом. Подумает, что дело в Мике. Решит, что я снова в том состоянии, когда не могу перестать рыдать и ни с кем не разговариваю. Не хочу, чтобы она подумала, что я снова вернулась к своему горю, чувству вины или что это состояние можно вылечить в реабилитационном центре. Последний психотерапевт, к которому мы ходили после моего срыва после смерти Мики, сказал родителям, что нужно позволить мне заживлять свои раны так, как я сама считаю нужным. Если это означает «не говорить о Мике вслух», то пусть будет так. С тех пор прошло два года. И я с тех пор не плакала. Я глубоко и с содроганием вздыхаю.
– Все со мной нормально, – повторяю я. – Все у меня будет хорошо.
– Конечно, – отвечает папа, сжимая мое плечо. – Ты же одна из Смит-Мори! У нас всегда все хорошо.
Это неправда, но я знаю, о чем он говорит. Он имеет в виду, что даже если у нас все вообще нехорошо, мы убеждаем всех в противном и живем дальше.
На следующий день в мою комнату заходит мама и открывает жалюзи на окнах. Свет вливается в комнату. Я закрываю глаза и зарываюсь в подушку – подальше от этого громкого, ослепляющего света.
– Рейко, родная, папа рассказал мне, что произошло.
Голос мамы одновременно нежен и тверд – таким голосом она разговаривает с лошадьми во время занятий верховой ездой.
– Нужно встать. Уже почти два часа дня.
Я слышу, как она отдергивает шторы, и каким-то невозможным образом в комнате становится еще светлее. Ко мне под одеяло забирается чье-то маленькое тельце и сворачивается клубочком рядом со мной. Мика.
– Ты слышала, что сказала мама? – шепчет она мне в ухо. – Вставай. Если не встанешь, она расстроится.
Она знает, что сказать, чтобы я зашевелилась. Я резким движением скидываю одеяло, чем пугаю одновременно и маму, и Мику.
– Ладно, – произношу я жутким голосом из-за того, что заложен нос. Уверена, что и глаза у меня страшно опухли. – Дай мне сначала в душ сходить.
– С тобой… с тобой все хорошо? – спрашивает мама. – Папа сказал, что ты вчера была очень огорчена, и тебя можно понять…
– Со мной все нормально. Все хорошо.
В горле комом встают слезы, глаза наполняются слезами – нельзя этого допускать. Я сильнее, чем это все. Я никому не покажу, насколько слаба. И уж тем более из-за дурачка вроде Сета Роджерса.
– Я подумала, мы можем сходить пообедать в «Кастрюли», – говорит мама, садясь в изножье кровати. – Вдвоем – хочешь?
Я смотрю на Мику и, как обычно, испытываю чувство вины, что она не сможет сейчас пойти с нами.
– Иди, – говорит она. – Ресторан поднимет тебе настроение. Она улыбается: – Я хочу, чтобы тебе полегчало, Рейко.
