– Они просто пытаются такими казаться, потому что ты – гость!
Я вздохнула.
– Почему ты хочешь, чтобы я сказала что-нибудь плохое?
– Я хочу честного признания, – ответила она. – Я хочу правду – и хорошее, и плохое.
Я подумала над признанием.
– Тюнде действует мне на нервы, – сказала я.
Роза фыркнула.
– И это – твое признание? Разумеется, тебе не нравится Тюнде. Кому может понравиться Тюнде?
– Тебе она тоже не нравится?
– Разумеется! Она задается, и непонятно – почему, ведь у нее ни красоты, ни ума. Но я спрашивала о венграх вообще. А не конкретно о Тюнде.
– Я здесь всего две недели. И готова говорить только о Тюнде.
– Тюнде – это неинтересно! А я? Что ты думаешь обо мне?
Она так сильно мне напомнила Люси из «Арахиса»
[75], что я ощутила прилив нежности.
– Думаю, что ты – правдолюб.
– А ты не такая? Ты не любишь правду?
Я поразмыслили. Люблю ли?
– Правда – это неплохо, – ответила я.
– Я ненавижу ложь. И в венграх я больше всего ненавижу то, что они говорят одно, а думают другое.
– Это наверняка у всех так, не только у венгров, – заметила я.
– У меня не так, – ответила она. – Я или говорю, что думаю, или не говорю ничего. Я не лгу.
– Но цивилизация основана на лжи.
Появилась Пири с тарелкой цилиндрических вафель и спросила, о чем мы беседуем. Роза ответила, что, по моему мнению, цивилизация основана на лжи.
– Но так оно и есть, – сказала Пири. Она поставила тарелку на стол и вышла, кивая и приговаривая про себя: «Igaz, igaz»
[76].
– У меня еще вопрос, – сказала Роза. – Сколько лет твоему венгерскому другу?
– Какому другу? Рени?
– Нет, не Рени! Твоему парню. Венгру из Америки.
– Он – не мой парень. Ему двадцать два.
– Боже мой! Такой молодой. Моему – двадцать пять. Но он – как твой. Он отдельно. Он больше не мой парень.
– Мне жаль это слышать, – сказала я.
– Тебе? – Ее глаза вспыхнули. – Тебе-то почему жаль?
– Потому что у тебя… случилась размолвка.
– У нас случилась размолвка, – она откинула голову назад. – Венгерские мужчины очень интересные. Они знают, как сказать то, что ты хочешь услышать. Они очень умные. Но их слова неискренни. Проходит пять-шесть месяцев, им надоедает, и они начинают говорить ужасные вещи.
Слова «им надоедает» остались со мной надолго.
* * *
Роза и Пири повезли меня на экскурсию в пещеру первобытного человека.
– Пещера первобытного человека?
– Пещера первобытного человека.
– Чем он занимается? Отшельник или что-то в этом духе?
– Возмо-о-ожно, – ответила Роза.
Роза и Пири с пикниковой корзиной сидели в узкоколейном вагоне. Я стояла у поручней и разглядывала лес.
– Видишь локомотив? – Роза показала на тепловоз.
– Да.
– Мы называем его кофеваркой.
– Почему?
– Потому что он маленький и из него идет пар!
Я для приличия немного выждала и надела наушники. Мне хотелось одного – стоять, слушать Битлз, смотреть, как мимо проплывают деревья, и думать об Иване. Повысив голос, Роза сказала, чтобы я не стояла у поручней, а то можно упасть. Я притворилась, будто не слышу.
– Селин, – позвала она. – Селин.
– Что?
– Почему ты не сядешь?
– Мне нравится вид.
– Какой вид? Там ничего нет. Пещера первобытного человека еще не здесь. Тут только деревья. Чтобы смотреть на деревья, не обязательно стоять.
– Но если стоять, увидишь больше.
– Но ведь ты на самом деле не смотришь! – воскликнула она. – Ты… – она стала листать словарь, – витаешь в облаках!
– Да, – ответила я. – Это про меня.
– Ты думаешь о своем друге, – сказала она. – И поэтому не хочешь слушать.
– Но Роза… А ты не любишь иногда… повитать в облаках?
– Нет! Я не мечтательница.
* * *
Пещера первобытного человека находилась на крутом холме. На мне были мужские сандалии «Биркенстокс», такие уродливые, что я думала, для похода они подойдут, но я ошибалась.
– Зачем ты обулась в тапочки? – спросила Роза.
– Не знаю, – ответила я.
Первобытный человек в пещере больше не жил. Его былое присутствие установили по оставленным вещам типа стотысячелетних кремниевых наконечников от копья. Еще нашли кости зверей, живших до последнего Ледникового периода – пещерный медведь, пещерная гиена, тундровый олень.
Роза взяла меня за руку и повела во тьму. Раньше я не бывала в пещерах. Запах стоял ужасный. Чем дальше мы продвигались вглубь, тем ощутимее становились холод, мрак и зловоние. К рукам и лицам цеплялись паутины, словно шлейфы агглютинативных суффиксов. Когда глаза привыкли к темноте, мы увидели и самих пауков.
– Они устали, – сказала Роза. Я и впрямь ни разу еще не видела более инертных пауков.
Я пыталась думать о первобытном человеке, представить, как он вставал по утрам. Как первобытный человек узнавал, что наступило утро? Мне стало интересно, бывал ли тут Иван. Пещера не производила впечатления слишком оживленного места.
Спускаться с холма оказалось сложнее, чем идти вверх. «Биркенстоки» то и дело скользили.
– Иди мелкими шажками, – сказала Роза. – Не нужно спешить, а то упадешь.
Но мелкие шажки, похоже, увеличивали вероятность падения, поэтому я снова перешла на длинные шаги и в итоге побежала, набрав такое ускорение, что насилу остановилась, дабы не налететь на каких-нибудь севших перекусить людей.
– Я знаю, почему ты так сделала, – сказала Роза, поравнявшись со мной. – Потому что ты испугалась.
* * *
Вечером, пока никто не смотрит, я пошла через дорогу на станцию. Роза говорила, что я никогда не должна туда ходить: завсегдатаи тамошнего кафе – цыгане.
На поверхности неба лежали бледные волокнистые облака, оно напоминало опрокинутую вверх дном темно-синюю чашу. Луна смотрелась белым безукоризненным диском. В окне кафе фигуры людей, столы, бутылки, пианино выделялись резко, как в кадре из фильма. На некотором удалении, с другой стороны от входа в станцию, стояла поблескивающая телефонная будка.
