«Ральф смотрел кино», «Я смотрел кино», – в один голос ответили мы с Ральфом.
Но Иван, кажется, всё равно остался уверен, что фильм мы смотрели вместе.
– А вы ругались, когда выбирали? – шутливо произнес он.
– Меня при этом не было, – сказала я.
Мы вышли из ворот и направились к площади. Ральф с Иваном беседовали о жилищной лотерее. Я то и дело сходила с тротуара или плелась позади. Выяснилось, что Ральфу выпал тот же дом, где жил Иван, двенадцатиэтажная башня. Иван принялся описывать виды из разных окон. Он, кажется, знал вид из любого окна.
– О, интересно, – приговаривал Ральф.
Мы остановились на красный.
– Я, пожалуй, пойду позанимаюсь математикой, – мрачно произнес Иван и размашисто зашагал в ночь.
Мы с Ральфом отнесли в прокат фильм, который назывался «Друзья Питера». Неужели Ральф до такой степени возненавидел картину, что потащился сдавать ее посреди ночи? – раньше я за ним такого не замечала. Мы пошли в сторону реки. Похоже, начинался дождик. Чем ближе мы подходили к реке, тем больше на нас падало капель, но всякий раз, стоило нам повернуть назад к площади, капли прекращались. Прогулка вокруг площади оказалось занятием тоскливым, и мы отправились назад – к парку возле школы госуправления.
– Ну что, в парк? – сказали мы, взглянув на небо. Дождя не было. Мы двинулись к парку. А если дождь вдруг всё равно пойдет?
– Может, нам вернуться? – спросила я.
– Мы, кажется, и так возвращаемся, – ответил Ральф.
– Разве?
– Думаю, это потому что мы наткнулись на твоего друга.
Когда он сказал это, мне стало стыдно.
– Неправда, – ответила я. – Пойдем гулять дальше.
Следующие два часа мы предавались нашим обычным бесцельным занятиям. Сначала вернулись к реке, а когда дождь всё же пошел, вбежали в лобби гостиницы «Даблтри», сели на пол в стеклянном лифте и стали смотреть на дождь. Порой лифт вызывали, и он ездил вверх или вниз. Против нас, похоже, никто ничего не имел и никто не пытался нас выставить. Когда дождь кончился, мы отправились в «Чилис» и взяли порцию «Шикарного цветка», блюда из гигантской прожаренной луковицы в кляре, разрезанной на лепестки. Мы одолели примерно треть. Доесть ее было невозможно.
Один из самых примечательных моментов в этой громадной жареной, скульптурно оформленной луковице состоял в ее мощнейшем сходстве с артишоком. Ральф рассказал о луковой и артишоковой теориях человеческой природы: они проходили их на социологии. Согласно артишоковой теории, у человека есть некая внутренняя сущность, «сердце»; согласно же луковой теории, если с человека снять все слои, связанные с обществом, то ничего не останется. С этой точки зрения, образ луковицы под личиной артишока выглядит зловещим, если не сказать социопатическим. Несколько лет спустя, когда стало известно, что в «Шикарном цветке» – около 3000 калорий, в журнале «Здоровье мужчин» его назвали «Худшей закуской Америки» и из меню «Чилис» его удалили.
* * *
Ивану я позвонила уже в час ночи.
– Ты очень хочешь спать? – спросил он.
– Не очень. А ты?
– Тоже не очень. – Иван сказал, что зайдет в общагу посмотреть, как я живу. Мне не хотелось, чтобы он смотрел, как я живу, но я не видела способов этого избежать, да и в любом случае, что толку скрывать?
Я повесила трубку и взглянула в зеркало. Мои занятия за последние два часа не оказали никакого положительного воздействия на прическу.
Иван постучал в дверь. Его взгляд блуждал по комнате, задержавшись на Альберте Эйнштейне. Мне показалось, об Альберте Эйнштейне у него возникли негативные мысли, но даже если так, он оставил их при себе.
Из нашей спальни, зевая, появилась Ханна. Ее волосы выглядели, как всегда, безупречно. – Что происходит? – спросила Ханна. Она сказала, что не может заснуть. Я знала, что зевает она притворно и что ее попытки заснуть – неправда: она могла спать всегда. Ханна представилась и принялась задавать Ивану миллиард вопросов. Когда вопросы кончились, она стала перечислять имена разных ассистентов-математиков и спрашивать, кого из них он знает.
– Ипохондрик – это она? – позже спросил меня Иван. – Я подумывал, не заставить ли ее поволноваться насчет сырости, но опасался, вдруг это – другая соседка.
– Да, ипохондрик – это она. Наша другая соседка не стала бы с тобой говорить.
– Не стала бы со мной говорить?
– В смысле, она застенчивая и не стала бы лезть к тебе с вопросами.
– А, понимаю. Люблю, когда мне задают вопросы.
Я задумчиво кивала.
– И почему же? – задала я вопрос.
Через пару секунд Иван разразился смехом, и я ощутила гордость.
Мы отправились к речке и сели на лавку.
– Это была плохая идея – просить тебя позвонить, – сказал он.
– Почему?
– Я потом не мог работать. Так ничего и не сделал.
Я постаралась не подать вида, насколько счастливой меня сделали эти слова.
– Все эти огни направлены на тебя, – сказал Иван, глядя на отражающиеся в речке фонари с противоположного берега.
– А вон те – на тебя.
– Правда? – спросил он. – А разве не на тебя?
– Нет, на тебя.
– Да, ты права, теперь я чувствую, что они и на меня тоже направлены.
Я ощутила волну физической тяги к нему. Его поза выглядела неудобной – наклонившись вперед, он плотно сдвинул ноги и скрестил руки на коленях.
Мы просидели долго, гадая, пойдет ли снова дождь.
– Как думаешь, сколько мы уже здесь сидим? – спросил Иван.
– Долго, – ответила я. В прибрежных камышах что-то зашевелилось. – Интересно, что это за животное?
– Рыба, – предположил Иван.
– За то время, что мы здесь сидим, она могла эволюционировать.
– Возможно. К этому моменту мы бы, наверное, тоже эволюционировали. Во что бы мы превратились?
Я ощутило, как мое тело напряглось.
– Не знаю, – ответила я.
Было уже три часа, сидеть на лавке стало холодно. Но и двигаться – не теплее. Было такое чувство, что если продолжать сидеть, то рано или поздно вновь потеплеет – на самом деле даже скорее рано, чем поздно, – и что всё тогда обернется не тем, чем казалось.
* * *
Мы пошли к Ивану и слушали пластинки – одну за другой. Каждая запись была так своеобразна и так особенна, словно музыку подбирали случайным образом. Что, если пару нот изменить? Станет лучше или хуже?
Соскользнув вниз, Иван сел на пол, сцепил руки вокруг коленей, откинувшись головой на диван. Он разглядывал потолок. В комнате становилось светлее. Я знала, что мне не стоит на него пялиться, и перевела взгляд в окно. Ведь окна для того и существуют. Небо и вместе с ним бетонные здания стали розовато-лиловыми. А кирпичные дома окрасились в мягкий, тлеюще-оранжевый цвет. Река напоминала бесконечный серебряный свиток.
